Знакомый по «Избраннику» и «Беглецу» набор идей приобретает в «Отступнике» несколько злокачественную конфигурацию. Созданный Мейлахсом персонаж достаточно ярок и выразителен, однако сразу же бросается в глаза комплекс «пьющего дарования». При всем своем кажущемся одиночестве герой совершает свое водочное самосожжение вполне публично, подсознательно упиваясь собой в роли «гибнущего гения».
И все же, как бы ни заканчивался цикл об отпавших, нет никакого сомнения в том, что это действительно только увертюра, а опера, то есть выход в свет других существенных произведений Павла Мейлахса, еще впереди.
Василий КОСТЫРКО.
В поисках адресата
Лариса Миллер. Мотив к себе, от себя. М., «Аграф», 2002, 332 стр
Лариса Миллер складывает каждую свою книгу наподобие очередного «Избранного», всякий раз добавляя изрядное количество новых произведений — стихов и прозы. Нынешняя полновеснее предыдущих и, пожалуй, более, чем они, претендует на «Избранное», отстоящее от такого же полновесного ровно на десять лет.
Есть, наверное, определенный смысл в том, что она собирает под одной обложкой стихи и прозу. Как будто поэзия не вмещает что-то важное, что лежит в поле зрения поэта и требует его оперативного вмешательства. И все же эссе и критика, на мой взгляд, — вспомогательные средства в ее творчестве.
Она заговорила своим голосом давно, как говорится, родилась с ним, в отличие от поэтов, пробивавшихся к себе путем возрастных мутаций. Сначала дала ему проявиться, а потом сохранила, упражняя и совершенствуя в практике, которую можно назвать творчеством, а лучше — жизнетворчеством, ибо стих и поступок, судя по всему, у нее идентичны.
Характерна абсолютная законченность стихотворения, соразмерность частей: звуков, смыслов, образов. Их подвижное равновесие, которое техникой недостижимо, а — состояние души, ранимой и отзывчивой. Не побоюсь назвать эту соразмерность классической. Гармония, в ней явленная, привычна и отрадна нашему слуху и чувству в сравнении с той, которая, как она пишет, только рождается «в виде сморщенного, невзрачного, орущего комочка».
Существует мнение (его придерживается, например, критик Станислав Рассадин), что гармоническое начало ушло из искусства чуть ли не сразу после смерти Пушкина. Трудно с этим согласиться, потому что гармония — не атрибут искусства, а удерживающая сила жизни, гравитационная постоянная, которая сама по себе ничтожна, но — удерживает миры. Малость ее величины не заметна блуждающему взгляду.
Напряжение, модуляции голоса связаны с душевным состоянием, которое у Миллер на протяжении жизни пульсирует в амплитуде маятника: «Вечно тянет то петь, то беззвучно рыдать». Беззвучно не получается. Особенно в стихах последних лет, где преобладает тема (беру это слово в музыкальном ключе) гибели, распада, аннигиляции всего живого и драгоценного. Ничего, кроме золы, не останется — ни от личности, ни от прощальной записки, в которой, может быть, заключена вся жизнь. У Пушкина угроза гибели «таит неизъяснимы наслажденья, / Бессмертья, может быть, залог!»! А здесь не таится никаких наслаждений, а только чувство неотвратимой опасности. Оно было и раньше, и в первых книгах («Колыбель висит над бездной…»). Какое уж тут наслаждение, на краю пропасти — с дитём на руках!
Ее среда обитания — «Между небом и землей», «Между облаком и ямой», «Серое небо над черной дырой». Положение едва ли не эфемерное, непонятно, куда она перемещается с колыбелью — вверх или вниз? Или дрейфует вокруг шарика — зеленого, желтого, белого — пестрого…
Впрочем, непонятно для зрения. Потому что пространство — метафизическое, хотя помечено ощутимыми деталями. Ослепительным мигом, «которого нету в природе». Пространство, где таится «мерцающий свет, / Рожденный мгновеньем, которого нет». А что же есть? То, что она и силится передать: неуловимое состояние, сравнимое с потоком, куда нельзя войти не только дважды, но даже и один раз. Она пишет о том, что не дается в прочном опыте, а только в мимолетном ощущении. «Есть вещи, от которых ускользает определение… Это неуловимо, это возможно передать только языком поэзии…» — обмолвился как-то о. Александр Мень.
Но ощущения двойственны. Вроде бы ожог и ужас и предвестие гибели… А музыка стиха, короткие энергичные танцующие ритмы возвышают тему, нейтрализуют страх. В мажорной тональности прорывается очарованность миром. «Предчувствие несчастья»? Но ведь я не только про это, настаивает она, а про летучее, мгновенное, необъяснимое чудо жизни: «Про мерцающую светом / Неразгаданным звезду». Согласимся: счастье не бывает разгаданным, а полнота жизни недостижима вне осознания ее сиюминутной ущербности.
Читать дальше
