Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

Умирает Пушкин, шофер такси,
человек бездетный и холостой.
Неказист собой, неширок в кости,
удирает в Ясную граф Толстой.
Улетает в Штаты на ПМЖ
господин Хрущев, член ВКП(б).
Царь Давид, как заяц, бежит по меже,
панихиду поет самому себе.
Неужели вот это и есть итог?
Треск петард, шампанское из горлá,
и с размаху оземь «Корнет», «Исток»,
все дворы в осколках, как зеркала.
Что в них утром будет отражено:
Божий лик? упившиеся козлы?
Все равно: сегодня — разрешено
всё-всё-всё, разрублены все узлы.
Я перед глазами, как пациент
у врача глазного, машу рукой:
в полдень выступал один президент,
в полночь выступает совсем другой.
Истекает время, Троянский конь,
фаршем человеческим, скрытым в нем.
Зажигай скорей бенгальский огонь
и давай не чокаясь помянем.
Всё-всё-всё закончено, все-все-все
с Винни-Пухом, храбрым своим вождем,
в чистом поле скрылись, в густом овсе,
только мы с тобою чего-то ждем,
будто завтра сможем переиграть
партию ф-но и по новой спеть;
может быть… откуда нам точно знать…
Но как в самый первый раз — не успеть.
Все равно — по клавишам: блям-блям-блям,
и во всю головушку: ай-люли…
Ты не плачь, любимая, по нулям
счет в игре, которую мы вели.
Время, не имеющее цены,
в три нуля, три дырочки утекло.
За окном шампанское пьют пацаны.
Под ногами звонко хрустит стекло.

Нерасторжимо дольнее с горним:
оба единым кормятся корнем,
алчут на пару, в обнимку не спят;
сердце разбито — и трещина эта
тянется в стороны мрака и света,
плоть расщепляя с макушки до пят.

Горизонтальную линию проще
вывести, чем вертикальную; рощи
много трудней рисовать, чем луга;
соотношение духа и праха —
тяжкий топор и дубовая плаха,
каждый другому царь и слуга.

Жизнь — это не киносъемка, но постриг:
над головою блистание острых
ножниц и свечки преломленной чад,
архиерей приподнялся из кресла;
и воспаленные мысли и чресла
часто-пречасто, как весла, стучат.

Дым до небес восстает над дровами.
В патерике есть рассказ об Иване:
бес ему лоно изгрыз, и тогда
в келье бедняга зарылся по горло;
кровь почернела, дыхание сперло,
и воспылала его борода.

Чудище обло, озорно, огромно,
только и ты, в той же степени ровно,
мерзок, убог, и болящ, и постыл —
так колотись в испытанье жестоком
в Божьей деснице лягушкой под током,
прежде чем Он тебя не отпустил.

Жизнь — это ночь накануне развода:
суд на пороге, зато и свобода
скоро вступает в права палача;
и два безумца за час до разлуки
переплетают ноги и руки,
в ухо друг другу проклятья шепча.

Складываю стихарь, как меня учили.
К солнечному сплетенью прижав звезду —
тоже и крест — на спине его, жесткий ворот
стисну зубами — и в стороны разведу
два рукава сиятельных: и лучи, и
крестные муки. Да нет: натянув узду,
скот подъяремный роет свою борозду,
морду склоняя долу. Престольный город
видит в окне алтарном, «Camel» куря,
страшное таинство складыванья стихаря.
Каждый апокриф грозит обернуться сплетней.
В медном кадиле курится ладан последний.
Свечи задуты. Земной положа поклон,
складываю подол стихаря, как складень,
и за углы поднимаю его горбе —
он провисает, словно весь мир в нем скраден…
Как я хорош когда-то был в стихаре,
как я был молод когда-то, весел и ладен!
Ныне ж в моих объятиях, безотраден,
жертвенным агнцем опочивает он.
Поцеловав на прощание, на гробницу
я положу стихарь — и увижу вдруг,
со стороны первый раз на него взглянув,
как он похож сейчас на мою чаровницу,
как он сейчас похож на тебя, мой друг:
в точности так и ты, под утро уснув,
слезы не утерев, не остыв от плача,
складываешься вся, руки-ноги пряча,
как эмбрион (а он — как жук скарабей).
Я ухожу к тебе. Ты его слабей.
Складываю стихи на пути из храма,
где научился стоять со свечою прямо
на панихиде — в серебряном, точно иней,
и в золотом, как осень, любил ходить
важно по храму с трикирием на кажденье,
Днесь благовернии петь, надевая синий,
в красном читать Апостола; и все это —
словно мне было дадено от рожденья,
чтобы однажды тень отделить от света,
чтобы к тебе склониться — и разбудить.