Декларация хороша тем, что ее почти невозможно оспорить, поскольку дискуссия при декларации изначально не предусмотрена. Но плоха тем, что рассчитана на узкий круг заведомо убежденных сторонников, а хочется убедить кого-то еще. И тут уже требуются аргументы, система доказательств, чреватая подвохами контраргументов и прочей логической чепухой. Владимир Личутин все-таки рискнул пуститься в это опасное плавание, попытавшись эмоционально обосновать возникшие в его сознании аналогии между поведением бездомного пса и политическим режимом, подкрепляя свои соображения портретами соседей, картинами собственного житья и эмоциональными рассуждениями о жизни русского писателя в частности и русского народа вообще. И вот что из этого вышло.
Первой на сцену выводится соседка, «не просто бабеха, но жена „нового русского“», которая предложила семье Личутина взять собаку «хотя бы дня на два», обещав кормить и подыскать за это время новых хозяев. «А может, и выкинул кто? — предположила она. — Вот за это я и не люблю людей… Они хуже скотов, у них нет сердца». Опасное признание — тем более в обществе такого чуткого интерпретатора, как Владимир Личутин. И хотя ничего больше в адрес людского племени она не произнесла, Личутин угадывает, что, «зачалившись случайным якорем за другую жизнь с помощью выжиги мужа, она уже не чуяла человеческого горя, видя в несчастных лишь неловкость, леность, неумение жить. Им не потрафило, они сковырнулись с телеги на верткой дороге — и в том лишь их вина, что не усидели». Прекрасно, что Владимир Личутин печалуется о судьбах несчастных, но при чем тут соседка?
Э, дело-то не так просто. «Как надо было возненавидеть свой народ, несчастного ближнего своего, чтобы крохи тепла передать бродячей скотинке, вдруг уверовав, что собака более достойна сострадания, чем человек! А быть может, — докапывается наконец наш прозорливец до сути, — ей мерзко жалеть слабого и униженного, ограбленного ею, ибо в ответ на подачку, на милостыньку можно нарваться на вопрос: а откуда ты раздобыла деньжонок… не наворовал ли твой муженек?»
Собачья участь оказалась пробным камнем для проверки нравственного состояния поселка. «Вдруг нашлось множество доброхотов, кто заволновался судьбой бродячего кобеля». Сердобольные соседки стали приносить псу миски с едой и ставить у личутинской калитки — это когда уже пес «переехал» на новое место, но упорно возвращался на старое тиранить семью, — словно нарочно приманивая сюда негодяя. Хорошо это или плохо? Ответ рядом: внимание к собаке резко высветило невнимание к тем, кто дал ей временный приют: «Никого не мучил „праздный“ вопрос, а как живут за забором, какие заботы гнетут, что мучает ежедень, словно бы у нас, к примеру, был бесконечный праздник, словно бы заботы обходили нас стороною…»
Нет, заботы, конечно, не обходили, а мучили ежедень. Поселок-то, оказывается, не простой, а золотой, называется Переделкино. «С одной стороны, казалось почетным, что именно мы получили писательскую, крайне запущенную, — быстро оговаривается Личутин, — дачу в аренду и этим как бы достигли собой „отлички“ от прочих, и наш статут сразу подскочил вверх», — с другой же, выясняется, от этого произошло тут же множество обид: «Мы оставались чужаками… Мы не были людьми касты, слоя, сословия, кагала, ватаги, мы жили сами по себе, вроде бы подчиняясь власти во всем, но и не признавая ее внутренне, — вот за это и должны были платить».
Получая дачу в Переделкине, Личутин рассчитывал повысить свой «статут», но оказалось, его нагло надули, всучив сомнительную ценность: Переделкино «превратилось в неслыханную новостройку, сотку болотистой, поросшей дурниною земли вдруг превратили в настоящее сокровище, оценив ее в двести тысяч рублей, — и только потому… что в этих подмосковных борах жили советские писатели, нынче оплеванные и оболганные; оказывается, даже на этих клеветах, если их хорошо прокрутить биржевым спекулянтам, можно крупно нажиться». Итак, беда номер один: Личутин позиционирует себя как «бедного», а некто богатый, будь он хоть вовсе не писатель, покупает себе (цену см. выше) сколько хочешь соток и строит хоромы, которых честному писателю никогда не отгрохать. Беда номер два: «стерлись из кованого навечно, казалось, синодика великих имен Марков и Сартаков, Чаковский и Можаев, Катаев и Соболев», а их место (надо полагать, и дачное) заняли «певцы Политбюро Евтушенко и Войнович, Вознесенский и Ахмадулина».
Читать дальше
