В-третьих, в любом частном явлении Тарасова занимает именно то, что связывает это явление с основами русской культуры, благодаря чему читатель сквозь частность всегда видит целое — и тогда, когда частность это целое выражает, и тогда, когда она его искажает.
Вот почему я и говорю, что Тарасов не широко известен: учитывая количество русских людей, не знакомых с русской культурой (причем искренне не знакомых — я не беру случай сознательного отторжения), его книги, во всяком случае — последняя книга, должны были бы находить гораздо больше читателей.
Несмотря на то что «Куда движется история?» формально представляет собой сборник статей, написанных, очевидно, на протяжении не столь уж короткого времени, перед нами — именно книга, цельная прежде всего благодаря личности автора, его постоянному и пристальному вниманию к нескольким фундаментальным для русской культуры XIX века темам, волновавшим сердца и умы такой мощи и такого масштаба, что следить за разворачивающимся во времени собеседованием невозможно без захватывающего интереса. Интерес при этом возникает вовсе не абстрактный и не теоретический — речь идет о вещах, ставших в последние годы нашей жизни более чем насущными, — они нас не просто окружают, они на нас напирают, они требуют к себе внимания, они агрессивны, они не позволяют уже уклониться от встречи — и оказывается, что об этих вещах русские мыслители: писатели, поэты, философы — думали на протяжении всего — уже позапрошлого — века; а мы-то об этом забыли и не хотим вспоминать — потому что то, что они думали, то, как они думали, лишает нас ощущения нашей правоты, ощущения истинности происходящего с нами, заставляет нас видеть лишние вещи, выводит нас из привычной комфортной поверхностности мысли. Тарасов, «человек с молоточком», стучит и стучит цитатами из Пушкина и Достоевского, Чаадаева и Паскаля, Тютчева и Ясперса, Толстого и Бахтина, Герцена и Леонтьева, а вокруг по возможности стараются делать вид, что его нет…
Ну и действительно, он так же несвоевремен, как чеховский человечек, призванный напоминать счастливым, что есть несчастье, сытым — что есть голод, самозабвенно живущим — что смерть не просто есть, но что она неизбежна. Еще хуже — он напоминает тем, кто только начал наедаться, что сытость — это не цель и что даже в качестве средства она более чем сомнительна. Он говорит о вреде гедонизма тем, кто только что высвободился из пут насильственного служения и непрерывного самопожертвования во имя ложных целей (другое дело, что ложные цели были поставлены все тем же материалистическим и гедонистическим мировоззрением). Он говорит тем, кто еще недавно месяцами не получал зарплаты, «что общество со всеми своими прогрессивными конституциями и учреждениями, ставящее во главу угла исключительно материальное процветание и благополучие, незаметно для самого себя морально деградирует», — и он прав, потому, что можно еще не начать получать зарплату вовремя — и уже начать морально деградировать, стоит только в уме и сердце верховной ценностью поставить материальное процветание. Он напоминает тем, кто только что с облегчением пережил реабилитацию «естественных» свойств и стремлений человеческой природы, что, в свете памяти о первородном грехе, человеческая природа изначально извращена и всякое ее «естественное» стремление неестественно.
Он убеждает тех, кого с детства приучили мечтать о счастье, что счастье, о котором они мечтают, есть лишь исключительная привязанность к некой поверхностной части бытия [14] Этимология слова, которую предлагает Тарасов (счастье — от «часть»), вряд ли убедительна: слово это не только в русском языке связано с указанием на момент времени — «сейчас»; во французском языке, например, счастье — однокоренное слово со словом «час», в английском — связано с глаголом «происходить, случаться», и т. д. Счастье, с точки зрения такой этимологии, двойственная категория: с одной стороны, это привязанность к текущему, сейчас происходящему, — скажем, вопреки памятованию о вечном и устремлению к нему, что и имеет в виду Тарасов в своем определении; с другой стороны — это может быть прорыв сквозь временное к вечному, полное присутствие вечности в мгновении, соединение с вечностью через мгновение, полнота бытия в едином миге — что и дает человеку ощутить счастье — сейчас-бытие. Но последний случай Тарасов в виду не имеет.
, тленной и преходящей, ограничивающей человека и затягивающей его в ту же бездну небытия, в которой исчезает сама.
Читать дальше
