Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

– Ты что здесь делаешь?

Я хотел сказать: «Ничего не понимаю», – но поперхнулся грушей. Я прошел мимо, не глядя, на улице остановился. Она стояла в дверях. Дул сквозняк, ей было холодно. Я хотел сказать, что погуляю немного и приду, но опять поперхнулся грушей. Она поежилась, хрустнув костьми. Это последнее, что я видел. Больше я не видел ее.

О, Господи. Давайте к чему-нибудь перейдем.

Не знаю, где меня носило в тот день. Я поворачивал, сам не свой, в какие-то переулки… После того как мы чуть было не нашли этот способ движения глупым, я припал к нему, как ребенок, и все ходил, ходил, даже, помнится, прыгал, стуча в ладонь кулаком. Потому что человек не может чувствовать все чувства сразу, а только одно после другого. Опоминаясь время от времени, я задумывался: чему, собственно, радуюсь? Потом опять радовался: я же говорил, что в Питере все отлетит! Адмиралтейским ли шпилем, столбом ли этим, вздыбленной лошадью или проспектом, пролегшим до площади Восстания, – Ленинград доказал, что ходить надо прямо.

Один раз екнуло сердце: у конного Николая. Эти кони… Там стояло несколько питерчанок. Я подошел… Затаив дыхание… Голых там не было. Там сидел голодающий борец за независимость профсоюзов, в ватнике. У меня окончательно отлегло.

Всмотревшись в его лицо, в его суровые серые скулы, я снял шляпу – и больше уже не надевал ее в этот день.

Впоследствии оказалось, что в этот же день под монументом Екатерине были найдены бронзовые мужики, которые – кто большим и указательным пальцем, кто ребром ладони на предплечье, кто с помощью раздвижной подзорной трубы – намекали на некий размер, и несколько питерчанок устремились туда. Но и там не было голых.

Так и подпрыгивал со шляпой – держа пальцами у груди и выкрикивая разную глупость: «Эх, тачанка, питерчанка!» и т.д. и т.п. Я был пьян от воздуха, дыша полной грудью. Когда сверкнуло под конем Петра, и горнист на сторожевом корабле заиграл вечернюю зорьку – я чуть не расплакался. И подумал: «Разве во мне дело? Что – я?»

И устремлялся все на Васильевский. Я имел смутное понятие, где он находится вообще, но почему-то хотел именно на Васильевский. Не знаю, почему.

Опомнился только ночью – увидев, что Т-в мост, по которому переходят Неву, разведен. Это несколько отрезвило меня. Был уже третий час ночи. Инстинктивно свернув за прямоугольные кусты, я увидел оттуда, что какие-то двое стоят под фонарем. Возможно, ублюдки. Я пошел от греха подальше – и тут, возле туалета, наткнулся на деревянную бочку, набитую отрубленными головами. Головы мерзко улыбались при свете лампочки. Они, кажется, тоже были деревянные, но это показалось мне зловещим предзнаменованием, поэтому я отпрянул и не стал подходить. Протрезвев окончательно, я надел шляпу – и, пройдя дворами на Б-ю П-ю, поймал такси. И благополучно добрался до вокзала.

А Ипат? Бывший товарищ?

Если бы сбылось невольное – она не то имела в виду – пожелание незнакомки, то интересно было бы поглядеть, как бы он вывалился из вагона с радостно раскрытыми глазами, весь в соплях и с каким-нибудь непорядком в одежде, т.е. рехнувшимся на этой почве. У него же тонкая кожа, отчего бы ему не рехнуться? А только дураки счастливы.

(Не знаем, что происходит в Штатах.) Нет. С ним все было о’кей.

«Спугнул только чайку. Вернулся назад. Товарищи молча сидят», – как говорится в той балладе.

Действительно, стоим как-то в углу, он подходит, протягивает ладонь… Но никто не подал ему руки, и он отошел. И в нас даже шевельнулось что-то тяжелое – чуть ли не жалость! Будто бревно в глубине, об которое кто-то ударился головой.

И еще одно – в ноябре, когда я стоял, прислонясь к замерзшему водостоку, и он шел навстречу. Я закрыл один глаз – и он, в своем колпаке, вдруг увиделся мне нежным, как лепесток розы. Нам нельзя было разминуться, будь что будет, решил я – дам ему руку. Между нами уже оставались считанные шаги, я уже начал вытаскивать ее из-за пазухи – как вдруг он остановился. Я не понял. Он стоял, обдуваемый ветром, как лейтенант Шмидт на мосту. Я уже начал приходить в волнение, в меня уже проникал внутренний холод. Я даже качнулся к нему и совсем было вытащил руку, чтоб показать, что в ней ничего нет, – и тут до меня дошло. На столбе загорелся этот болван – Т – «твердо» – с растопыренными руками: красный свет. Я ушел, чтоб не видеть его.

Ну, что же? Переходим к развязке. По прошлому году все.

Конец ноября, декабрь, и так далее, и апрель, и начало мая – все это следует опустить, чтобы не затуманивало основное.