Михаил Литов - Московский гость

Коршунову в порядке исключения разрешили принимать критику не в обычной позе провинившегося товарища, т. е. когда такой товарищ стоит опустив голову под огнем безусловно справедливых обличений и безропотно отдается оправданной исторической необходимостью растяжке, которая из мелкотравчатого шкодника превращает его в отъявленного негодяя и матерого преступника. И как бы в благодарность за снисхождение ячейки к его немощи Леонид Егорович, все долгие часы заседания пролежавший на диване как в гробу, ни словом не возразил на выдвинутые против него обвинения и приговор коллег принял спокойно, желая одного — поскорее вернуться домой.

Мягкотелов, и сам недавно переживавший кризис семейного бюджета, с порога уяснил, как болезненно отразилась на благосостоянии коршуновской семьи внезапная отставка Леонида Егоровича. О его возвращении к прежней профессии журналиста не могло быть и речи, пока он не обрел форму, поэтому его жена, на чьи слабые плечи легла вся тяжесть добывания средств к существованию, домогалась для него статуса безработного, а может быть, и пенсионера. Но сам Леонид Егорович и пальцем не шевелил ради того, чтобы играть в жизни хоть какую-то оплачиваемую роль. Он предпочитал валяться на кровати, предаваясь своим печалям, и это ужасно сердило его благоверную. Она, между прочим, ставила мужу в упрек, что он с недостаточной ловкостью пользовался служебным положением во имя обеспечения грядущей неизбежной осени, чтобы не сказать зимы, своего существования.

Этот упрек, высказанный вслух, в присутствии гостя, настроил Антона Петровича в пользу недавнего врага, ведь и он сам тоже не пользовался в корыстных целях тем, что женщина назвала служебным положением. Оба они были, а до известной степени и остались идеалистами. Купленное ценой предательства выздоровление бросало на идеализм тень, да и покоившаяся на кровати бесформенная туша мало отвечала требованиям идеального, зато никто не назовет их ворами, приспособленцами, волками в овечьей шкуре… никто не посмеет сказать, что под личиной передовых политиков скрывались обыкновенные жулики и проходимцы! Их приближение к идеальному состоит в том, что они были и остаются лучше, чище, выше своих партий и своего времени.

И когда Антон Петрович, присев рядом с кроватью на стул, внимательно и заинтересованно всмотрелся в неизбывное, жалкое несчастье Леонида Егоровича, когда бросил жалостливый взгляд на его голову, служившую теперь, казалось, лишь бесполезным придатком к огромному туловищу, ему радикально перехотелось кичиться перед этим живым символом опасностей чревоугодия неким загадочным фокусом, благодаря которому он вернул себе здоровый вид и как бы оставил извечного противника в дураках. Что-то большое, значительное и трепетное превозмогло в нем маленькую самодовольную радость. Но Леонид Егорович, который не мог сознавать внутренних подвижек гостя и полагал, что не кто иной как враг пришел насладиться его унижением, думал лишь о том, как бы сохранить свое лицо, не опуститься до проявлений горя и отчаяния перед этим ничтожеством и, наконец, что бы сказать такое, что даже и в унижении было бы его торжеством и победой. Так они дышали одним воздухом и молчали, и каждый думал о своем и чувствовал свое, пока лежачий Леонид Егорович, смотревший на бодрого и в сравнении с ним цветущего Антона Петровича с угрюмой ненавистью, не проговорил членораздельно, хотя и с каким-то затаенным, очень глухим надрывом:

— Ленин и теперь живее всех живых.

И он взглянул на либерала испытующе, силясь передать ему то волнение, которое переживал сам, высказав свое сакраментальное и безупречное с точки зрения логики и научной достоверности суждение.

— Да перестаньте! — мигом взорвался гость. — Это миф, а вы выдаете его за чистую правду. Как можно! Вы же совсем не глупый человек. Так бросьте все эти ваши идиотские штучки, эти домыслы и гиперболы, рассчитанные на безмозглых ослов, не о том вам следует теперь думать!

Хотя этот гость и кричал на него, Леонид Егорович уловил в его голосе искреннее участие.

— А о чем же? — спросил он еще недоверчиво.

— О том, как жить дальше, как поправить свое материальное положение, прокормить себя и семью…

— Но я болен, мне положен постельный режим… Что тут поделаешь?

— Надо взять себя в руки, — наставительно произнес Антон Петрович.

Леонид Егорович судорожным шевелением рук показал, что хотел бы всплеснуть ими, а в некотором смысле и всплеснул, поскольку раздобревшая плоть для символических жестов не такая уж великая помеха.