Михаил Литов - Московский гость

Антон Петрович понимал, что ему не по пути с такими правителями и что если он даже и сработается с Николой Баюнковым, совершит своего рода карьеру, заработает второй, а затем и третий круг на лбу, его никогда не оставит мучительная внутренняя убежденность, что он оказался среди чужих и действует во вред своим. Он был совсем не прочь, чтобы и ему, пока он еще трудится в подвале, перепало кое-что от грандиозных «даров», бесперебойно поступающих в мэрию, и Антон Петрович сожалел, что этого не происходит, что его не приглашают к рогу изобилия. Ведь ему надо кормить семью. Но и сейчас, одно лишь то, что он, отнюдь не пристроившись к кормушке и не став коррумпированным чиновником, этим бичом современного мира, все же пишет некую летопись разбоя, совершаемого мэрией, и является фактически свидетелем, только молчаливым и безропотным, ужасно смущало его.

Никола Баюнков считал, что эта летопись отнюдь не окажется лишней в глазах благодарных потомков, а потому трудился как вол и в своем усердии забывал даже о здоровье и гигиене тела, о необходимости поддерживать чиновничий облик на должной высоте, обрастал мхом. Он был словно подгнивший гриб среди плесени и паутины старого леса. Впрочем, к концу рабочего дня, после многократно повторенного, что пора промочить горло, за чем на столе появлялись бутылка и стаканы, он терял даже эту свою замшелую солидность и впадал когда в мелкое и довольно противное, крысиное ожесточение, а когда в меланхолию доброго сказочника. Апофеозом его хмельного буйства следует назвать угрозы «скинуться волком», которые он громко выкрикивал, подбежав к крошечному подвальному оконцу, забранному металлической сеткой. Бывало, старичок засыпал за своим столом и среди дня, тогда Антон Петрович натягивал на голову матерчатую кепочку, которую приспособил для сокрытия печати, свидетельствующей о его посвящении, и отправлялся бродить по городу.

За начальником подвала прочно держалась слава непревзойденного мастера грез, и, само собой, в его вотчину нередко спускались желающие опрокинуть чарочку в его авторитетном обществе. Если это был напористый Петя Чур, баюнок быстро и без всяких повествований переходил в последнюю стадию нетрудоспособности, если какой-нибудь обстоятельный, знающий меру господин, управляющий начинал более последовательный переход к тому же результату с трогательного потирания крошечными ручонками слезящихся глаз, как если бы все горести мира, до этой минуты скрывавшиеся от него за грудами бумаг, вдруг бешеным вихрем влетали в его увитую седыми сальными космами голову.

И в самом деле Никола Баюнков хорошо, красно вещал. Он любил на минуту-другую отвлечься от делопроизводства и рассказать сказку, которых он помнил великое множество. Поэтому внимающие уши Антона Петровича им ценились не меньше, чем его каллиграфический почерк. Однажды, прикончив бутылку, с которой он пообщался накоротке, без соучастия наотрез отказавшегося Мягкотелова, Никола Баюнков сел на стуле поудобнее, сносно изобразил на своей дремучей физиономии мечтательность и начал очередную историю:

— Встретились как-то морозным зимним вечером в лесу Трескунец, Карачун, Студенец и я. Мысли у них, калинников этих, известное дело, не очень-то разнятся друг от дружки, но с ними всегда интересно, особенно в зимнюю пору, потому как они большие затейники насчет морозящего и леденящего вреда. Карачун и говорит…

Однако Антон Петрович так и не узнал, что сказал Карачун, голова рассказчика свесилась на грудь, и из его слюняво приоткрывшегося рта вырвался мирный храп. Антон Петрович досадливо передернул плечами, прикрыл меченый лоб кепочкой и поднялся из подвала в вестибюль мэрии. Там, как и в коридорах, не наблюдалось деловой суеты. Из-за запертых дверей кабинетов доносились взрывы смеха, но Антон Петрович мог лишь догадываться, что там происходит. Охранник, скучавший в своем огороженном деревянным барьером углу, понимающе улыбнулся и спросил:

— Готов?

— Готов… — подтвердил Мягкотелов с наигранной бодростью. — А я прошвырнусь, денек-то отличный.

Охранник — один из тех, чья кровная принадлежность к таинственному миру Волховитова и его помощников была под большим вопросом, равно как и принадлежность к миру простых смертных, поскольку они уже основательно, не в пример тому же лишенцу Антону Петровичу, питались объедками с барского стола, — шумным вздохом выразил завистливое восхищение свободой и независимостью подвального писаря.