Михаил Литов - Московский гость

Что-то настойчивое и напрасное ощущал он под своими одеждами. Когда б не напрасны были мышцы на заднице, когда б они захватили, своевременно и удачно сократившись, бесценную туфлю с лягнувшей ноги того господина! Надо же как-то кормиться… В недоумении Орест Павлович задрал брюки до колен и осмотрел свои ноги, тощие и волосатые. Они показались ему на редкость противными, — как можно жить, имея такие ноги? Но в них заключалась только часть напрасности, без целого они были скорее ничтожны и по-своему несчастны, чем отвратительны и чудовищны. Абсолютная чудовищность таилась в целом.

Членов скинул с себя брюки, сбросил рубаху, остался наг. Предчувствия и догадки не обманули его: присматриваясь к своему телу как бы со стороны, он убеждался в его вызывающей нескромности. Эта нескромность заключалась не в гнусной белизне кожи или величине мускулов, а в том, что оно продолжало существовать после всех передряг и унижений, выпадавших на его долю. Именно это тело, питаясь энергией и приказами из неведомого источника, совершало безрассудные поступки и должно было теперь понести наказание, однако с беспримерной тупостью отказывалось реагировать на эту необходимость. Разумный человек не способен верить в то, во что верил до сих пор он, Орест Павлович, но тело делало все, чтобы он как будто и впрямь верил и оставался непременно неразумным человеком.

Происхождение его глупость могла вести от внешнего напоминания, что люди испокон веку боролись за торжество справедливости и он не имеет права стоять в стороне, он должен участвовать в жизни ячейки, даже если ему приходится творить непотребства вроде того, ради которого он прибыл сегодня в Кормленщиково. Но глупость эта могла таиться и в нем самом, окопавшись где-то между равноценными знаниями, что, с одной стороны, всякая борьба обречена на оскудение и провал и что, с другой, надо же чем-то заниматься ради собственного подъема и благополучия. Нельзя жить, когда абсурд доходит до последнего предела, но и не избежать самоистребления, если хочешь с корнем вырвать отравляющее тебя жало.

Орест Павлович забегал по берегу ручья, мечтая вернуться к сытости и пьянству. Раньше он вознаграждался благополучием просто за то, что писал угодные эпохе книжки, и не славно ли, не удивительно ли, что его совесть была тогда спокойна? Хотя чему тут удивляться! Потому и была спокойна, что он сытно ел и сладко пил, — бытие определяет сознание. А теперь за благополучие, обретающее все большую призрачность и неуловимость, он вынужден платить бесконечным хождением по терниям, к тому с риском в любую минуту схлопотать пинок под зад. Где уж тут быть спокойным!

Не дал ли ему Образумилов приказ уничтожить себя теперь, когда дело с Леонидом Егоровичем почти сделано и разные попутчики больше не нужны? Может, шепнул что-то на сей счет, предварительно усыпив его бдительность? Правда, господин, носящий на ногах целое состояние, посмеялся над ними, разогнав пинками, Образумилов фактически тоже получил свое. Но карлику все как с гуся вода, а писателю все-таки больно. Орест Павлович жаждал уничтожиться и бил себя в голую грудь кулаком, возводя очи горе, но не решался что-либо предпринять или хотя бы только додумать до конца свои страдальческие мысли. Повидав нескромность тела в его наготе, он понял, однако, что вопрос о самоубийстве упирается даже не в гадание о наиболее безболезненном способе, а в нечто по-настоящему тайное и уже действительно большое и неодолимое. Это нечто остается даже тогда, когда он произносит нелепые слова или потирает ушибленный зад. Неужели можно творить не только безрассудства, но и вселенское зло, оставаясь при этом пусть не человеком, а все же хоть чуточку чем-то тем, чем должен быть человек? И какой-нибудь убийца миллионов тоже нес в себе эту частичку таинственного, эту песчинку человечности?

Но Орест Павлович не собирался экспериментировать в области зла, ему с лихвой хватало маленькой надежды, что когда-нибудь он все же вырвется из заколдованного круга, в который превратилась его жизнь. Для продолжения жизни ему хватало надежды, что когда круг будет разорван, окажется, что дело, которому он посвятил всего себя, не так уж нелепо, а кунсткамера, где он барахтается в компании немыслимых уродов, получилась кунсткамерой просто потому, что попала, по случайному стечению обстоятельств, в неверное освещение. Надо выпрямиться и жить, — жить, жить! Однако он был одинок, а это для осуществления жизни было мало и узко. В узости оставались и Коршунов с Образумиловым. У них Орест Павлович больше не хотел искать поддержки и помощи.