Михаил Литов - Московский гость

— А теперь мы сидим в заднице. Это и есть твоя хваленная свобода, Антон Петрович? — Леонид Егорович нехорошо усмехнулся. — И почему же, скажи на милость, сейчас твоя речь льется плавно и гладко? Значит, ты лжешь?

Но Антона Петровича нелегко было сбить с толку. Он гнул свое:

— Откажись от насилия, лжи, удушения свободы мысли и совести, от имперских амбиций и жажды власти — и ты почувствуешь себя исцелившимся человеком. Тогда у тебя появится будущее.

— Знаешь, я и без того немало преуспел на этом пути. Какая никакая власть у меня прежде была, но со мной обошлись… ладно, не будем об этом. И к черту имперские амбиции! Какой же из меня, Красного Гиганта, лжец и душитель свободы? И даже насильником меня не назовешь. Я мог бы раздавить тебя как клопа, прижав своим мамоном к стенке, но я не делаю этого. Гуманизм? Ты научил? Или жизнь? Скорее, она, жизнь. Но… поверишь ли?.. мне скучно! Это кафе, эти лица и наши борения — все это будет повторяться каждый вечер?

Пот, струившийся по маленькому лицу Леонида Егоровича, стал подозрительно обилен.

— Ты плачешь, что ли? — вскричал пораженный Антон Петрович.

— Коммунисты не плачут!

— Какой ты теперь к черту коммунист! Ты же при деле и не пьян…

— Ну хорошо, пусть плачу… — раздраженно перебил Леонид Егорович. — Я уже устал! Так будет каждый вечер? все оставшиеся нам дни? И никакая истина никогда не откроется нам? Что впереди? Я больше не могу всерьез думать о том, что раньше мне казалось невероятно серьезным. Все эти догмы, манифесты, тезисы и антитезисы… Бог ты мой, какой вздор, если принять во внимание мое превращение в Красного Гиганта! А если представить себе, что когда мы сдохнем, на наших могилах напишут клички, забыв наши имена?

— Неужели ты не видишь никакого света в конце тоннеля?

— Исходя из моих прежних воззрений?

— Нет, исходя из того, чем мы занимаемся сейчас, — угрюмо ответил Антон Петрович.

— Не знаю. Пожалуй, не вижу. Чувствую грубую силу, когда мы боремся и хватаем друг друга руками, улавливаю тошнотворный запах пота. Вижу всех этих людей, разряженных в пух и прах дам и их надутых, самодовольных кавалеров… И больше ничего. А что в тебя вселяет такой оптимизм?

— Ты привык на все накладывать схемы, живую жизнь подменять формулами. Болтая со мной, ты еще способен создавать небольшие образы, а заставь кто описать тебя происходящее с тобой сейчас, ты все и описал бы в терминах классовой борьбы. И уже не чувствовалось бы ни грубой силы, ни запаха пота. А это подло, Леонид Егорович. Твой Ленин был подлым формалистом, отвратительным щелкопером, убийцей всего живого, яркого, кипучего. А я не хочу, чтобы кто-то заслонял от меня разнообразие жизни, многообразие ее форм… Сегодня мы никто, а завтра, умудренные житейским опытом…

— А-а, многообразие… — с досадой прервал приятеля Леонид Егорович. — Тебе мало двух кружочков на лбу, ты хочешь третьего. Надеешься, что тогда Кики Морова обратит на тебя внимание! Не знаю, не знаю… Может, и обратит, да только решит, чего доброго, что это удобная мишень для испытания меткости ее плевков. Будет плевать тебе в голову!

Кровь отхлынула от лица Антона Петровича, он откинулся на спинку стула и долго смотрел на Леонида Егоровича пустыми глазами, далеко в сумеречности которых блуждали какие-то одинокие грустные огоньки.

— Ты злой, — сказал он наконец.

— Не злой, я дальновидный. И я рад, что подужал тебя, прищемил тебе хвоста, заставил страдать. Может, и ты станешь дальновидным… Надо же понимать! Эта женщина создана не для таких, как мы. — Леонид Егорович вдруг поймал на себе пристальный взгляд Шишигина и встревожился. — Послушай, почему этот человек на меня смотрит? Кто он такой?

Мягкотелов обернулся, без всякого интереса посмотрел в ту сторону, куда указывал Леонид Егорович, и скупо объяснил:

— Шишигин, писатель.

— Не знаю такого… С чего бы ему на меня таращиться?

— Не знаешь Шишигина? — странным образом вдруг оживился Антон Петрович. — Ну и невежество! Да ты хоть о Пушкине-то слышал, садовая голова?

— Пошел к черту! — огрызнулся Красный Гигант.

Мог ли он сомневаться, что Шишигин, крупно удлинившись, грозно выметнувшись из-за стола прямо пред его очи, настойчиво размахивает дирижерской палочкой, призывая его к торжественному и даже как бы жертвенному творческому акту? Со слезами, выкатывающимися из-под стекол очков на худые щеки, еще беззвучно, но все энергичнее шевеля губами, толстяк встал, крикнул зычно, на весь зал: рад стараться, господин Шишигин! — и с завидной легкостью вскарабкался на стул. Голубой Карлик вышел из минутного замешательства и вцепился в лямки его трико, пытаясь остановить. Он то ли догадывался, что Красный Гигант перестал владеть собой, то ли даже предвидел, что его друг собирается сделать.