Леонид Сергеев - Летние сумерки

Они поднялись на набережную и пошли под деревьями, в стороне от людского потока.

— Кстати, то же самое и в литературе, — продолжил Евгений. — Я писал об этом в одной статье. Я и статьи и очерки пишу. Профессиональный литератор должен уметь все. Мастерство — ведь это универсальность… Думаю, что по уровню письма мои очерки лучше рассказов многих современных прозаиков. Да вы и сами в этом убедитесь, я подарю вам книгу очерков, а пока поверьте на слово.

— У меня нет оснований вам не верить, — пожал плечами Алексей.

Ему все больше становилось непонятным самоутверждение собеседника. Он догадывался — за этим скрывается неуверенность в себе, но оправдывал Евгения, считая, что тот еще не отошел от развода и потому сам не свой; этим же он объяснял готовность Евгения открыть ему, незнакомому человеку, личные тайны.

— Я хотел рассказать вам о своей семейной жизни, — повременив, начал Евгений. — Вряд ли мне это удастся последовательно, но я попробую… Должен сказать, что в школьные годы моя жена ничем не отличалась от подруг. Была этаким невзрачным, даже зачуханным подростком из бедной семьи. Отец ее еще ничего, а мать истеричная, склочная баба. А у меня, извините, в роду потомственные аристократы. Мой отец академик, мать — известный художник. Мы жили в центре, в большой квартире, у нас была прекрасная мебель, на стенах висели ценные картины, и вот, представляете, в десятом классе я привожу ее знакомить к своим. А она уже тогда была девочка практичная, сразу поняла, что я перспективный и прочее. Она влюбила меня в себя. И знаете чем? Своей застенчивостью. Панической застенчивостью. Она корчила из себя этакую скромницу, с тихой печалью на лице. Этакую послушницу, рабыню. Ну я, мальчишка, увидев рядом такое беззащитное существо, естественно, почувствовал себя мужчиной. В таком самообмане я встречался с ней три года, а потом, уже в институте, встретил действительно яркую девушку, которая была личностью без всякой сентиментальной фальши. И в общем-то, с застенчивой послушницей уже почти разошелся, но тут выплыла ее мамаша. Она все и подстроила. Заявила, что ее дочь в положении от меня. Это было вранье. Перед этим, я знаю точно, она встречалась с одним актером, уже взрослым мужчиной… Понимаете ли, застенчивостью она прикрывала свою повышенную чувственность, чрезмерную страсть. Теперь-то я знаю, подобное в женщинах всегда приводит к многочисленным увлечениям, изменам мужу и вообще печальным последствиям… Если бы не я, не знаю, как сложилась бы ее судьба. Я сделал из нее семьянинку, ввел в круг своих интеллигентных знакомых… Ну а тогда ее мамаша надавила, и я, как порядочный юноша, женился. Правда, потом мне удалось уговорить жену повременить с ребенком до тех пор, пока не закончим институты.

Начало темнеть. В домах зажглись окна. Набережная опустела, остались только влюбленные. Алексей с Евгением зашли в сквер, сели на скамью, закурили. Евгений говорил быстро, словно спешил выплеснуть застарелую боль. Временами он почти забывал о собеседнике и, жестикулируя, обращался к деревьям и кустам, как бы призывая их быть свидетелями его несчастной семейной жизни. Потом вспоминал об Алексее, поворачивался к нему, доверительно клал руку на его локоть и продолжал говорить.

— …Жили у моей матери. Отец к этому времени умер, и мать тянула нас, бедных студентов молодоженов, до самых дипломов. Потом родилась дочь, вступили в кооператив, получили квартиру, я защитил кандидатскую, увлекся литературой, меня начали печатать. Я работал как проклятый и днями и ночами, а она занималась накопительством. Прорезалась ее плебейская суть. Она стала мещанкой; накупила себе драгоценностей, две шубы, кучу платьев. Ясное дело, если женщина уделяет повышенное внимание внешности, она хочет нравиться и уже готова согрешить. Тогда я был недостаточно проницателен, с головой ушел в работу. Вы же понимаете, просто так доктором наук и членом Союза писателей не станешь… да и она постоянно внушала мне свою любовь и преданность. А позднее до меня дошло, что это тоже прикрытие. Прикрытие своих увлечений. Нет, я не хочу сказать, что она совсем не любила меня. Любила, конечно, но больше я был удобным супругом. Этакий неплохо зарабатывающий труженик, домашний муж, который по вечерам всегда сидел у настольной лампы, а она время от времени приходила поздно: то в редакции задержалась, то с подругой встретилась. У меня были подозрения, случалось, я выговаривал ей, так она тут же вставала в позу оскорбленной добродетели. А то и начинала кричать: «Как ты смеешь так думать?! Я святая женщина! Ты эгоист. Живешь сам по себе. Ты не только ко мне невнимателен, тебе я вообще не нужна. И я хотела бы тебе изменить, да не могу». Это было такое лицемерие, такие раскаленные эмоции!