Леонид Сергеев - Заколдованная

Сорин приехал из другого города и появился в классе к концу учебного года; как только вошел в класс, все захихикали, и каждый мысленно стал придумывать ему прозвище, но он всех опередил:

— Во, какой я бочонок! Чучело! Пугало! Бармалей! Я буду первым толстяком в школе! Ха-ха-ха!

Все заулыбались, обезоруженные. Мы привыкли смеяться друг над другом, но чтобы смеяться над собой?! Такое видели впервые.

— Я буду самым толстым дядькой в мире! — вопил Сорин на перемене. — А до школы я был тощий, как Кощей. Меня разносит от знаний!

Класс заливался, а Сорин потихоньку куда-то исчезал. Только однажды я бросился на поиски и нашел его в подвале плачущим. С тех пор я знаю, что не всякое самоутверждение есть признак уверенности и силы — иногда это и защита от беззащитности.

Как и Межуев, по успеваемости Сорин был одним из лучших, но в отличие от безалаберного Межуева, которого директор не раз обещал «отчислить из школы» (разумеется, только запугивал, прекрасно понимая, что у яркой личности, как правило, характер не подарочек), Сорина ставили нам в пример, как «опрятного, прилежного, умного» — этакого носителя культуры. Понятно, любимчики учителей не пользуются уважением ребят, но Сорин являл исключение. Доброжелательный и веселый (на людях), неиссякаемый на выдумки (вроде взбегания на столб), он ко всему прочему был невероятно начитанный — рассказывал такие истории, от которых перехватывало дыхание и немело сердце.

— Когда ты успел все это прочитать? — как-то спросил я.

— Успел, — Сорин понуро опустил голову. — Я наврал, что до школы был худой. Я с рождения такой урод. Ребята надо мной смеялись, звали Жиртрест, ну и я стеснялся выходить на улицу. Ребята играли в футбол, купались на речке, а я читал книжки, шастал по библиотекам…

В силу своей толстокожести я не оценил откровения Сорина и продолжал, как все, с неосознанной жестокостью подтрунивать над его внешностью. В то время я не знал, что такое комплекс неполноценности и не догадывался, какие формы он может принять. Но что помню точно — благодаря Сорину, наконец, открыл книги. А об его «уродстве» вспомнил позднее, когда сам начал страдать от худобы, но здесь уже дядя объяснил мне что к чему, и объяснил со знанием дела, поскольку сам был контуженый и раненый.

— …Глупо стесняться своих физических недостатков. Надо выжимать из них максимум, чтобы они как бы работали на твой облик в целом. Некоторые выпячивают свои недостатки. Возьми калек-нищих и прочих ущербных людей. Они спекулируют на чужом сострадании. Такое отрицательное изумление. А некоторые обращают недостатки в достоинства, гордятся ими, как фирменным знаком… Возьми очень высокую девушку, которая сильно переживает, что к ней не подходят парни. Она идет в волейболистки и становится знаменитой спортсменкой, и у нее отбоя нет от ухажеров. Такое положительное изумление…

Кроме Межуева и Сорина в классе было еще несколько ребят со странностями и даже одна девчонка с зелеными глазами. Ее звали Колдунья, потому что она угадывала отметки:

— Я предсказываю тебе сегодня тройку.

Или:

— Мне видится твоя двойка.

Она была воображалой и недотрогой, и круглой отличницей, первой ученицей в классе (плакала, если получала четверку, что выводило меня из себя, ведь я не расстраивался, если получал и двойку, и понятно — ее несчастья считал радостью). Теперь-то мне кажется, что основная ее странность состояла в том, что она притворялась странной, а в действительности была нормальнее нас всех. Наверно, ей просто нравилось строить из себя загадочную фею (да и какой девчонке не хочется выглядеть таинственной?), но то, что она обладала сверхъестественной интуицией — это факт.

И все-таки самым необыкновенным в классе был Алексей Ялинский, застенчивый паренек, с которым я все время мечтал сидеть за одной партой. Его красивая фамилия вполне соответствовала его облику: интеллигентное лицо выражало чистоту помыслов, а голубые близорукие глаза — святую простоту, доверчивость, наивность. Среди ребят он держался предельно скромно, старался быть в тени, никому не навязывал своего общества, больше слушал, чем говорил, и никогда не смеялся, а если и радовался, то все равно как-то печально. Он сидел на первой парте у окна, постоянно задумчиво смотрел в одну точку и чему-то улыбался. Всякий раз, вызывая Ялинского к доске, учитель по пять раз повторял его фамилию, прежде чем он поднимался.

— Яля, очнись! — шумели одни.

— Опустись наконец на землю! — верещали другие.