Леонид Сергеев - Заколдованная

— Не говори матери, что я курю.

Мать поступала еще хуже: частенько шептала мне заговорщицким голосом:

— Не говори отцу, что я продала свое платье! — целовала меня в щеки и прикладывала палец к губам.

Самым странным во всем этом было то, что стоило мне только указать им на разницу между их нравоучениями и поступками, как они сразу выходили из себя.

— Не твое дело! — кричал отец.

— Какой ты стал грубиян! — возмущалась мать.

В то время я вообще считал взрослых никчемными; например, был уверен, что у них совершенно нет воображения. Как-то я поджег резину во дворе и представил себя на пиратском судне; только разыгрался — подбегает отец.

— Хватит дурака валять! — буркнул и потушил пламя.

Он был уверен, что я просто так костер развел. Ради вони и копоти.

Каждый вечер мать говорила, что улица оказывает на меня плохое влияние, «развивает пагубные привычки, дурные наклонности». Если при этом присутствовала бабушка, она сразу вставала на мою сторону, выясняла, от кого же пошли эти дурные наклонности. В такие минуты я сжимал кулаки и про себя бормотал: «Молодец, бабуля! Так их, громи!». «Бабушка у нас ничего, — думал я. — Понимает меня. Не до конца, конечно, но все же».

Отец и мать все время меня недооценивали; чуть ли не до десяти лет рассказывали мне сказки про аиста и капусту. Я делал вид, что верил, и посмеивался про себя. Из взрослых я восхищался только одним человеком — своим дядей (здесь я припоминаю общение с ним в послевоенное время, а в войну его призвали в армию, но вскоре комиссовали из-за ранения и контузии). «Вот дядя — это да! — думал я. — Это человек что надо!». Мать называла дядю «горе луковое», а отец — «бестолковый». Дядя, в свою очередь, называл отца «шляпой», а мать — «вафлей».

Дядя был непризнанным художником и жил на чердаке в доме напротив, жил разбросанно, неаккуратно (где снял одежду, там и бросил), зато свободно. Днем он рисовал, а с наступлением темноты отправлялся на другую половину чердака — в гости к друзьям, тоже художникам. Они много курили, пили портвейн и до хрипоты болтали о политике, что было далеко не безопасно в те годы — даже в нашем патриархальном городке. Когда-то дядя учился в строительном институте, но на втором курсе бросил учебу, сказал, что каждый дом должен быть произведением искусства, а у нас строят «типовые бараки — не дома, а горшки».

Каждую пятницу прямо на улице дядя устраивал выставку картин. Разложит работы, и всех уговаривает купить их, и говорит, что он «самобытный талант, которого, к сожалению, никто не знает».

Дядя писал вычурные картины — в них была масса экспрессии, но еле прослеживался сюжет — одни сверхяркие пятна. Интеллигентных, но неподготовленных зрителей это обескураживало, ярых приверженцев соцреализма выводило из себя. Странно, но и Домовладелец, ценитель «настоящей» живописи, непримиримый противник всего социалистического, ругал дядины картины за «бездушие, наплевательское отношение к натуре» и прочее, но все же заканчивал брань приободряющими словами:

— …Но, конечно, это лучше, чем на официальных выставках. Там вообще черт-те что, сплошная макулатура.

Мне тоже не нравились дядины картины — в них было много непонятного, а я любил все конкретное и ясное.

Во время дядиных выставок-продаж, кто-либо из прохожих непременно бросал:

— Не картины, а мазня.

Дядя хмурился:

— Невежды! Лопухи! Где им оценить мои творения! У них пустые души, нет духовного пространства.

Он собирал работы и, если в эти минуты я оказывался поблизости, срывал на мне раздражительность и злость, я был для него настоящим громоотводом, точнее, — подручной мишенью.

— И ты хорош гусь! — набрасывался он на меня. — Стоишь рядом, ушами хлопаешь. Нет чтобы разъяснить невеждам, кто твой дядя. Ты знаешь, кто самый лучший художник в нашем Отечестве?

— Кто?

— Я! Ты должен гордиться, что у тебя такой дядя.

Мы приходили на чердак и, развешивая картины среди балок, перекрытий и художнических атрибутов, дядя продолжал, уже несколько умеренным тоном:

— Да, я неизвестный, непризнанный, но запомни — скоро мои картины будут стоить целое состояние. За них будут драться лучшие музеи мира, — дядя взволнованно открывал портсигар и закуривал папиросу.

Каждую субботу дядя седлал велосипед и катил на речку; там рисовал «обнаженные модели, положительное и отрицательное изумление», а потом ходил по берегу и бодро покрикивал:

— Кого научить плавать? — и тихо добавлял: — За кружку пива.