Юрий Хазанов - Мир и война

Ура! Белофинны разгромлены! Победа!.. Городу Ленина больше не грозит опасность оказаться в лапах финских фабрикантов и банкиров!

Как пел отец в годы юриного детства:

Тут отец понижал голос:

Потом откашливался и громко продолжал:

Юра пробовал подпевать, но ему было еще трудно произносить «комиссар» — у него получалось:

Этот неологизм очень нравился его матери.

(Много позднее Юрий узнал, что песню эту пели в спектакле «Дни Турбиных», который шел в Художественном театре. Само же слово «Турбиных» долго не увязывалось у него с фамилией — не отвечало на вопрос: «Чьи дни?», а как бы входило в какое-то не совсем понятное словосочетание типа: «дни впопыхах…» «всерьез…»)

Затемнение кончилось. На улицах вечернего Ленинграда, в окнах домов снова был свет, но он не прибавлял Юрию радости, не улучшал настроения. Все так же ему было скучно, тошно, а почему — толком не знал. Помнил, что таким был Гамлет, а еще, кажется, Чайльд-Гарольд у Байрона, но поэму он не читал, только видел когда-то иллюстрации в шикарном томе издания Брокгауза и Ефрона.

Учиться по-прежнему было неинтересно, общаться с однокашниками — тоже; тут бы с головою ринуться в любовь или… можно это и по-другому назвать… Но именно ринуться, уйти целиком… Ан нет! Не получалось.

Вроде бы странно: впервые познал женщину — опытную, страстную, как пишут про таких в книжках; стал мужчиной, о котором говорят «силен, как бык», которого ревнуют до синяков на его руках, — так постарайся, изловчись, разбейся в лепешку, но отыщи возможность встречаться, если не каждый вечер, то хотя бы раза четыре в неделю, и не для того, чтобы ходить в театры или даже в ресторан, — на это и денег никаких не хватит, а совсем для другого. Мартин Лютер учил своих приверженцев, что этим надо заниматься «цвай маль ум вохе» («дважды в неделю»), но он, Юрий, ведь не лютеранин какой-нибудь, может и не подчиняться… [1] По уточненным данным Лютер сказал так: Ein mal — zu mal, Zwei mal — mal, Drei mal — normal. Опять же из книг известно, что любой самый захудалый француз или американец, если некуда деться, снимает для такого дела номер в гостинице, по средствам, конечно — даже не на сутки, а на несколько часов. Но Юрию как-то не приходило в голову идти в «Асторию» или в «Англетер», а больше и некуда. Разве что в Академии после занятий? В аудитории, прямо на столе… А еще можно, наверное, в подъезде или где-нибудь на чердаке, как один дружок его школьных лет, но Юрий этого не умел, и неизвестно, согласилась бы Ара…

В это же примерно время слушателям Академии из числа бывших школьников присваивали первое воинское звание. Одно из двух: младший лейтенант или младший воентехник. Какая между ними разница, никто толком сказать не мог — и в том, и в другом случае навешивался «кубарь», только петлицы у воентехников оставались те же: черные с голубой окантовкой и эмблемой в виде молотка с гаечным ключом; а у лейтенантов — окантовка золотая, а эмблема — что главное! — рулевая баранка с крылышками. И всем слушателям автомобильного факультета (на котором был Юрий) хотелось заполучить именно крылышки! И шеврон на левый рукав.

Факультетское начальство, вовсе не желая, конечно, принизить военно-техническое звание в сравнении со строевым (сам начальник факультета Кузнецов был военинженер I ранга, а не полковник), тем не менее с каким-то удивительным отсутствием логики и такта представляло лучших, по их мнению, слушателей к званию «лейтенанта», а недостаточно хороших — получалось как бы в виде наказания — к званию «воентехника». Юрий был среди вторых, и это его обижало. Он с завистью смотрел на золотистую окантовку петлиц у своих товарищей и долгое время чувствовал ущербность. Тем более, что не понимал причин, по которым его унизили: отметки хорошие, чего им еще надо? Что в лыжном кроссе приходил в числе последних, ну и что? Он на лыжах вообще не любит ходить, больше на коньках. Или оттого, что на турнике плохо подтягивается и на брусьях не может, как Марк Лихтик? Так Рафик Мекинулов еще похуже «мешок», чем он, и с пузом всегда, а ему дали «лейтенанта». Просто Юрия начальство не любит, потому что не лижет им зад и может даже ответить что-нибудь такое, не по уставу; и глядит так, что все понятно — как он о них думает… Эти гордые мысли несколько успокаивали.