Юрий Хазанов - Мир и война

Он не произнес это вслух, но Аня ответила:

— Сейчас, — вскинула руки назад и вот…

И вот у него под пальцами целые две груди. Правда, не такие, про которые приходилось читать: в книжках они всегда — особенно если девичьи — тугие, спелые, налитые, а тут какие-то слишком мягкие… Но все равно… Ему вдруг стало так приятно, что захотелось петь и кричать. Аня приутихла, не шевелилась, только дышала неровно. Наверное, он тоже, но он не слышал своего дыхания.

Так прошло неизвестно сколько времени — может, час, может, всего пять минут, и Юрий понял, что сейчас должно наступить самое главное — то, про что все говорят и про что самая страшная ругань, и ради чего старался Володька Микулич, и неужели Юрий не сделает этого?.. Что же он тогда скажет Микуличу?..

Но как? Что надо делать? Здесь, наверху, в этой части тела ему как будто бы уже все ясно… более или менее… а там… ниже… Как оно там?..

Надо сказать, что, несмотря на уроки анатомии и внимательное рассматривание картинок, у Юрия было весьма приблизительное представление о том, где находится то, куда он сейчас намеревался проникнуть. Он считал почему-то, что оно находится под животом, на лобке, даже, может, немного выше. Слово «промежность» он вообще тогда не знал — ему не попадалось. Уже во время войны, через несколько лет после того, как он лишился невинности, в одном селе, где они остановились на ночь, женщина, с которой он лег, сказала ему не то шутя, не то раздраженно: «Ты что, живот мне проткнуть хочешь?..» Объяснение тому — простое, как мычание: все его не лишком многочисленные соития происходили до тех пор, во-первых, в нетрезвом виде, а во-вторых, сами напарницы помогали. Ну и, в-третьих, ведь темно, не видно…

(Лишь после войны он, с полным на то правом, сочинил как-то, гуляя со своим спаниэлем, такое печальное четверостишие:

Итак, что же делать?.. Рука Юрия скользнула под юбку… Это чулки… А это?.. Резинки, видимо… А это? Ощущение было совершенно новым — голые женские ноги. Такие шелковистые, приятные в этом месте… Аня шевельнулась, простонала что-то… Не хочет? Или, наоборот, торопит?.. Сейчас… Он сейчас… Но что-то не получалось. Он запутался… Где же, наконец, самое оно?.. Резинки какие-то, пояс, или что?.. А, трико… Ведь все женщины носят трико… Такие противные, голубые… он видел, на бельевой веревке висят… И, значит, надо их снять… Но где же они?.. Возбуждение начало спадать, ему надоела возня. Чего же Аня-то как неживая? Только вздрагивает… Нет чтобы объяснить по-человечески, помочь… А это что? Пальцы его ощутили мягкие волосы… Выходит, она без трико? Как же, и не холодно?.. Он попытался отодвинуть ее от стенки, положить на кровать… Обувь, а как же обувь?!.. Черт с ней, с обувью!.. Что это?..

Раздался стук в дверь, и сразу же она открылась, послышался голос Пекишева:

— Есть кто-нибудь? Почему свет горит, а плохо занавешено? Светомаскировочку не соблюдаете. С улицы видно… Эй, да чайник-то кипит, почти выкипел… Вы что? Ребята!

А Юрий почувствовал облегчение: кончились его муки, можно передохнуть. В конце-концов, он много сделал, и сделал бы еще больше, если бы не Пекишев со своей светомаскировкой… А насчет чайника, конечно, промашка. Хорошо, весь не выкипел.

— Я выключил, — продолжал Пекишев из первой комнаты. Во вторую он не заходил — вот, действительно, классный мужик.

— Заварка-то у вас есть, или дать?

— Не надо, спасибо, — бодро крикнул Юрий, осторожно вставая с кровати. — Это не для чая… Для бритья, — зачем-то соврал он. — Сейчас в клуб пойдем.

Аня уже приводила себя в порядок.

— Зажечь? — прошептал Юрий.

— Постой… Ага…

Возможно, ему показалось, но на ее лице тоже можно было прочесть облегчение.

Минут через десять они уже влились в бодрые ряды танцующих, и, когда во время перерыва Микулич спросил: «Ну как? Все в порядке?» — Юрий небрежно ответил::

— Да, только Пекишев рано вломился, не дал как следует…

К счастью, снова заиграла музыка.

Два-три танца Юрий станцевал с Аней, они почти не глядели друг на друга, не разговаривали. Даже не хотелось посильнее прижать к себе, и был рад, когда ее потом кто-то пригласил. Протанцевав танго и два фокстрота с курносой блондинкой, он затем потихоньку ушел: чтобы больше не разговаривать с Аней и, чего доброго, не напроситься провожать.