Юрий Хазанов - Лубянка, 23

— Куда? — спросил я скорее из вежливости: охотничьи истории, я понял, меня не слишком интересуют. А может, просто устал, не выспался.

— Это она петлю делала, — объяснил Матвеич, — а сама сзади, в тыл к вальдшнепу зашла и потом голову из-под куста высунула: вот, мол, где я, видишь? Таким манером обошла его, зажала как бы между нами… Он, конечное дело, свечой вверх! Ну, тут я его… — В его взгляде, направленном на меня, опять сквозило осуждение, но в этот раз я глаз не отвел. — А ведь никогда Пальму этому не учил, обходу то есть, — закончил он. — Сама додумалась. Талант, он дает себя знать, чего уж там…

Теперь мы шли с ружьями наперевес, словно атакующая цепь солдат, и опять чащоба уступала место полянам, а те — болоту, которое сменялось зарослями. Идти было приятно, но, по правде говоря, я уже перестал понимать, зачем такую, в общем, славную прогулку отягощать не пропускающими воздух резиновыми сапогами, мешками на спине и, главное, опасными предметами, стволы которых следует направлять строго вниз или вверх.

И только я подумал об этом, как Матвеич посмотрел в небо и ткнул туда пальцем. Я тоже поднял голову и увидел небольшую стаю птиц. Вороны или грачи, что такого?.. Но тут грянул выстрел, за ним еще один. Стреляли Матвеич и Алик. А я что, рыжий? Выстрелил и я… После четвертого или пятого хлопка к нашим ногам упала птица. Упала так близко, что помощи Капа не потребовалось: его обязанности выполнил я: поднял и принес теплое еще тельце, только взял его при этом не в пасть, а в руку.

— Дикий голубь, — сказал Матвеич в ответ на мой вопросительный взгляд. — Это их стая была.

— Интересно, с чьего выстрела? — с надеждой в голосе спросил Алик. — Мне кажется, он упал после четвертого, а четвертый был опять мой.

— А по-моему, после пятого, — смело предположил я.

— Да, пожалуй, так, — подтвердил Матвеич, и Алик великодушно уступил.

Таким образом, первый охотничий трофей был записан на мой счет.

Говорят, беда одна не приходит. Но и удача тоже: вскоре после этого, когда пробирались по заболоченной местности среди высоченной осоки, Валерьян Матвеич внезапно, каким-то мимолетным движением, вскинул ружье и выстрелил. И сразу вслед за этим Кап бросается вперед, в заросли и — словно сменился кадр на экране — уже приближается к нам с птицей в зубах.

— Дай! — говорит ему Матвеич.

— Дай! — повторяем мы с Аликом, и, не слишком охотно, пес разжимает зубы, и у меня в руке оказывается еще одно крошечное тельце без всяких признаков жизни.

— Болотная курочка, — сказал Валерьян Матвеич.

— Точно, — подтвердил Алик.

— Как он понял, куда бросаться и что надо приносить? — не мог я не удивиться.

— Тайна природы, — уклончиво ответил Матвеич.

Все похвалили Капа и двинулись дальше — по кочкам, тропкам и без всяких тропок.

— А сколько нужно птиц, чтобы охота закончилась? — спросил я не без намека, и в этот момент опять раздался выстрел из ружья в руке у Матвеича, и снова Кап метнулся в заросли и вернулся не с пустым ртом.

На этот раз он без ломанья отдал добычу прямо стрелявшему — это была птица с длинным клювом, чуть ли не больше ее самой.

— Бекас, — сказал Алик. — Красиво сработано.

Нет! — хотелось мне крикнуть. — Ловко! Умело! Но при чем тут красота? Мертвая, беспомощная… Как та лошадь под Волоколамском, рухнувшая на землю от осколка снаряда! Которая до сих пор у меня перед глазами…

То ли Матвеич уловил смену настроения, то ли сам приустал, но мы услышали от него, что пора кончать работу, чему я откровенно обрадовался. К моему удивлению, оказались мы совсем недалеко от деревни, где оставили машину: наш гид нарочно дал кругаля и привел нас к ней. Вскоре мы опять сидели за столом, ели, пили, и водитель, то есть я, тоже принимал участие в распитии, потому что в те благословенные времена никаких запретов на употребление за рулем спиртного и в помине не было…

Поздно вечером в Москве мы прощались друг с другом. Я поблагодарил за доставленное Капу и мне удовольствие, на что Валерьян Матвеич, слегка, как мне показалось, подмигнув, ответил:

— И вам, как говорится, спасибо за компанию. А что если не так, извиняйте великодушно. Охота, ведь она, вроде как другой какой спорт — футбол там или бокс. Для кого-то жизни всей дороже, а для другого обыкновенный мордобой или надоедное катанье мячика по траве…

Меня немного смутила его сметка, и я уже начал думать об ответе, о том, чтобы сказать что-нибудь про усталость, про головную боль, но он просто протянул мне три похолодевших птичьих тушки со словами: