Юрий Хазанов - Лубянка, 23

И мы шли и шли — сквозь чащобу, по прогалинам, вдоль болота, и я несколько раз спрашивал, сдерживая стон: уже? На что Валерьян Матвеич качал головой. А за ним то же самое делал Алик. Правда, ружья у нас были уже не за плечами, а в руках, но все равно: стволом в небо или в землю.

Я, признаться, не понимал: что за чудаки эти охотники? Кругом столько птиц, а они все идут, идут — от добра добра ищут!

— Пойми, — нравоучительно говорил мне Алик. — Это и есть охота. Идешь, глядишь, присматриваешься, соображаешь. В этом весь смак. А ты как думал?

Я вспомнил, как рыбаки со своей удочкой сидят, или стоят, молча, как изваяния, по несколько часов, и поверил ему. Хотя рыбакам лучше: у них ноги не ноют от усталости.

Несколько раз за время нашей ходьбы Валерьян Матвеич все же приостанавливался, вскидывал ружье. То же самое незамедлительно проделывал Алик, за ним я. Затем все три ствола опускались в той же последовательности.

— Что там было? — каждый раз почтительно спрашивал я, и Матвеич неопределенно качал головой, а Алик снисходительно улыбался.

Солнце уже стало припекать, но мы шагали куда-то, и конца этому не было: словно ставили рекорд по марафону. Я не выдержал и снова поинтересовался, когда начнется охота.

— Да ты что! — возмущенно прошипел Алик. — Не понимаешь?

Я честно не понимал, потому что в простоте душевной думал, что, когда охотник входит в лес, он поднимает ружье и начинает стрелять. Пиф! Паф!.. И к его ногам падают куропатки, тетерева, рябчики и прочая живность. А потом возвращается домой, обвешанный дичью, как Тартарен из Тараскона, и небрежно говорит, что сегодня охота была никакая… Ни в зуб ногой! Вот прошлой осенью…

Разговоров между нами почти не было, шли цепочкой, на порядочном расстоянии друг от друга. Так распорядился Матвеич. Ну, а Кап, конечно, бежал впереди, без всяких указаний.

И вдруг он заметался, бросился в кусты справа от меня, залаял — там что-то тяжело зашевелилось, и оттуда даже не вылетела, нет, а вроде выскочила огромная птица и очень низко полетела еще правее, вбок.

— Стреляй! — отчаянно крикнул издали Валерьян Матвеич.

— Давай, что же ты! — завопил Алик.

И тогда я понял: они кричат мне, на меня, потому что я ближе всех к поднятой Капом птице, их же обоих заслоняют деревья, и они, по-футбольному говоря, вне игры.

Но, как на грех, всего несколько минут назад мне окончательно надоело таскать в руках тяжеленное бесполезное однокурковое ружье, и я снова повесил его на плечо. Пока стаскивал, пока соображал, как взводить курок и в какую сторону стрелять, было поздно. Спутники смотрели на меня с осуждением, больше напоминавшим отвращение.

— Эх, такого глухаря упустить! — говорил Матвеич, и у меня было опасение, что сейчас он поднимет свое ружье и пальнет в меня. — Не глухарь, а подарок. Такое, может, раз в жизни бывает. А все пес ваш удружил. Хоть молод еще и неопытен… Ну, да ладно… — Он уже начинал успокаиваться. — Первый глухарь комом. Пошли дальше.

Мы опять долго шли, словно мне в наказание, Матвеич иногда вскидывал ружье, и вслед за ним то же самое проделывали мы с Аликом. Как на строевых занятиях. Теперь я уже не вешал ружье на плечо — хватит, такого со мной больше в жизни не повторится, я ведь всегда неплохо владел оружием, даже получил когда-то диплом классного стрелка из нагана. Из винтовки тоже подходяще стрелял: девяносто с лишним как-то выбил из сотни, а тут вот растерялся, что правда, то правда. Если опять появится, я…

Но глухарей больше не было. И других птиц тоже.

— Ладно, — произнес наконец Валерьян Матвеич, когда вышли — на которую уж по счету! — поляну. — Привал. — Он снял мешок, бросил на траву, прислонил ружье.

Мы снова подкрепились, накормили Капа и прилегли на подостланную одежду. На этот раз наш сон был куда крепче и приятней, чем ночью в лесу: пригревало солнце, рабочий день у комарих еще не начинался, да и Кап ни разу не залаял: спал без задних ног. А когда проснулись, так было кругом тихо, красиво и благоустроенно, что просто не хотелось нарушать все это — тишину, красоту и благоустроенность — своими голосами, шагами, не говоря уже о выстрелах. И все-таки мы опять начали проделывать то, что Алик и Валерьян Матвеич называли охотой: встали, обулись, нацепили мешки, взяли в руки смертоносное оружие и двинулись вперед (или назад, вбок — ориентиры я всякие давно потерял).

Пока мы шли близко друг от друга, Валерьян Матвеич отвечал на мой очередной вопрос о Капе:

— Пообвыкнет, хорош будет. У них эта охота в крови, но, конечно, талант, он тоже нужен. Мало ли у кого что в крови, верно?.. — Подумав о себе, я с тайной надеждой кивнул. — Вот у меня еще до Альмы, — продолжал он, — была одна. Пальмой звали. Сеттер рыжий… Охотились мы с ней, помню, как-то осенью на вальдшнепа. Ну, нашли птицу. Только они, подлянки, как с опушки подымутся, враз в чащу ныряют. Я и ружье-то вскидывать не успевал… — Валерьян Матвеич остановился и строго взглянул на меня, а я виновато потупился. — А Пальма, значит, — снова заговорил он, — стойку делает, как положено, и на меня этак искоса поглядывает: что ж ты, мол, мужик, время упускаешь, али разучился? Но я-то знаю — вальдшнеп, он все равно из такого положения уйдет… скроется… Чего зря палить в небо?.. И тут Пальма вдруг попятилась, на меня посмотрела: мол, постой, придумала, чего делать — и как бросится!..