Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Я почти уже не раскрывал рта, больше слушал, и меня несколько удивляла горячность Юлия, с какой тот начал возражать: это было на него не похоже…

А теперь, поскольку, так или иначе, подвёл к этому, открою вам одну страшную тайну. По-настоящему — страшную, потому что как раз в это время Юлий уже был одним из тех, кто кое-что делал ради этих самых призрачных изменений. И не кое-что, а вполне определённое, чудовищно крамольное и уголовно наказуемое. А именно: написал одну и уже начал писать вторую сатирическую повесть о нашей с вами жизни в нашей с вами стране…

И только я, сидя сейчас за письменным столом, написал эти слова, как кто-то меня как бы схватил за руку, и я как бы услышал:

— Не гони стружку, отец! За такое фуфло и в тюрягу?..

И я как бы начал отвечать на вопрос, невольно волнуясь и ощущая свою вину за всё, что с нами тогда было:

— Видишь ли, чувачок, а также лОпэс, ксявка и кАбель, — удивляясь собственным языковым познаниям, говорил я, — в камеру хранения тогда можно было загреметь не только за это. А это , кстати, называлось, согласно статье 190 Уголовного кодекса СССР, «распространением заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», и за это давали три года лагерей, а то и намного больше. Сечёшь? — Но, как видно, «чувачок» не «сёк», и я добавил: — Мой друг Юлий придумал себе в те годы литературный псевдоним и сумел тайно передать свои рукописи за границу. Там их напечатали. Однако его, всё равно, вычислили, упаковали, судили и отправили в лагерь. Теперь врубился? Или всё это для тебя залОмно?

И мой воображаемый современный молодой читатель ответил как бы так:

— Ну, если без балды гремишь крышкой, дед, то житуха у вас стрёмная была. Как у седьмой жены в гареме…

На что я ему уже ничего говорить не стал, так как почти свинтил себе язык от нашего базара, и только попросил захлопнуть вафельницу. А если грубее, то завалить пасть…

Разумеется, ничего даже отдалённо похожего на то, что сейчас изобразил, я тогда произнести не мог (и без применения мучительного для меня молодёжного сленга начала XXI века), потому что ровно ничего ещё не знал о подпольной деятельности Юльки: он не делился со мной (позднее объясняя это нежеланием подвергать меня опасности).

Что же касается моего собственного «вклада» в борьбу с режимом, то в те годы я, видимо, ещё не созрел для выражения в письменной литературной форме своего неприятия действительности и делал это устно и только «на кухне»; кроме того (о чём уже упоминал), я не верил в плодотворность всех этих акций. И, пожалуй, ошибался, как и во многом другом: капли, всё-таки, подточили камень. (Подточили — но заметно не сдвинули…)

Моя краткая виртуальная беседа — она же «базар» — с юношей из нынешнего века превратилась почти в реальность, когда, сидя за тем же письменным столом, я начал вспоминать, как в Шереметьево к Володе Чалкину приехал реальный «лопэс» тех, давних, лет — его собственный сын Митя, студент. И только Митя открыл рот, я сразу понял: этому юноше есть что сказать — нам же остаётся лишь развесить уши. Впрочем, его отец был, видимо, другого мнения: часто раздражался и вступал с ним в словопрения, превращавшиеся порой в серьёзные диспуты, чуть ли не о смысле жизни, свидетелем одного из которых я стал, о чём вскоре и поведаю.

А в день приезда Мити я не без интереса слушал его рассказ о случайной встрече с бывшим одноклассником Васей, кого тоже вполне можно назвать предтечей моего нафантазированного безымянного «лопэса». (Он же, если помните, «ксявка», «коржик», а также «гутя»: так именуют себя сейчас многие молодые люди.)

Прибегну, с вашего позволения, к обычному приёму и передам заинтересовавший меня рассказ Мити собственными словами, стараясь при этом сохранять его интонацию.

— …Знаешь, отец, кого я на днях встретил? Помнишь Ваську Бронникова? По физике он был бог и царь. Я с ним в восьмом и девятом дружил. А в десятом он активный стал до перебора. Мы и разошлись.

— Ну, и что дальше, Митя?

— Иду три дня назад по Афанасьевскому, вижу — волосатик какой-то лёд перед домом скалывает. Сам весь в джинАх, наклейки, бляха. Думал, дворникам выдали, а на ней нарисовано: «Make love, not war». Перевести? «Занимайтесь любовью, а не войной».

— Настолько я в английском разбираюсь, — с обидой пробормотал отец.

— Молоток, — одобрил сын. — Мы с Васькой сразу друг друга узнали. Он мне: привет, френд, вот так митинг!