Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Олеся была скрытной, замкнутой до предела; ни с кем не разговаривала, и всегда одиноко садилась у входа в студию, как бы оберегая свой таинственный мир от остального шумного мира. Не раз после занятий студийцы звали ее в кафетерий, но она отказывалась, благодарила, прощалась и торопливо убегала. Такая была вежливо-недоступная, ускользающая, студийцы звали ее «Белоснежкой без гномов».

Каждый раз, когда я давал задание, Олеся приглушенно фыркала и тихо, с иронией, говорила мне:

— Сегодня в моей коробке с гуашью совершенно другое.

— В твоей чудо-коробке то, что ты захочешь нарисовать, — чувствуя ответственность момента, я подыгрывал ей. — Ведь не материал властвует над мастером, а мастер над материалом.

— А надо мной властвуют краски, — упрямо твердила ученица. — Они мне подсказывают темы.

— Ну что ж! Я уважаю чужую индивидуальность, несходство со мной, — сдавался я. — Давай, твори, что они там тебе подсказывают.

Олеся рисовала интерьеры; если комнату, то ее непременно украшали ковры, если террасу, то от пола до потолка сверкали цветные стекла: ромбы, овалы. Она имела явную склонность к орнаменту, и рисовала с дотошной аккуратностью, без клякс и подтеков, в отличие от большинства начинающих живописцев. Ее работы были такие же чистые, как и она сама в отутюженном, накрахмаленном одеянии.

Долгое время я не мог понять, куда Олеся торопится после студии? И вдруг узнаю — она еще учится в прикладном училище зодчества и ваяния.

— Что же ты скрывала? И зачем тебе вообще наша любительская студия? — недоуменно спросил я.

— У вас интересно, — просто и обезоруживающе ответила Олеся. — К тому же, чем больше рисуешь, тем лучше, полезней, ведь так?

С того дня мы с Олесей расписывали окна кафе и магазинов. На бумаге, естественно. И расписывала Олеся, а я только следил, чтобы сочетание красок было благородным, четко дозированным, в равномерных пропорциях; особенно следить не приходилось — у Олеси все получалось как нельзя лучше.

Через два года занятий Олеся неожиданно появилась с десятком дошколят и, покраснев, объявила:

— Это мои ученики. Я тоже организовала студию при жэке.

— Ура! У «Белоснежки» появились гномы! — закричал Дима Климонтович и пальнул из пугача, чем привел свиту Олеси в некоторое замешательство.

Ох уж эти родители, я с ними мучился больше, чем с самыми упрямыми и взбалмошными учениками. Ладно, некоторые водили детей не для того, чтобы сделать из них художников, а для общего развития. Это неплохо. Неплохо, даже прекрасно, когда ребенок во всем дилетант: немного рисует и лепит, немного занимается музыкой, сочиняет стихи — в конце концов что-то перетянет, ребенок остановится на том, что ему ближе по наклонностям. Но ведь некоторые родители думали не о ребенке, а о себе. Изостудия была для них ширмой, чтобы покутить в ресторане Дома литераторов. Случалось, с одним ребенком, как бы в студию, приходила толпа его опекунов.

Помню одного способного мальчишку, который вообще не хотел рисовать, но отец насильно запихивал парня ко мне и бодро направлялся в ресторан, и гулял там до закрытия, а его отпрыск после занятий слонялся между телевизором и буфетом.

Некоторые родители впадали в другую крайность: прямо тряслись над своим чадом и, стоило мне отлучиться покурить, как тут же подсаживались к ребенку, подбадривали, а то и помогали рисовать. Так писатель Юрий Постников вначале водил рукой сына по бумаге, потом вообще выхватывал у него кисть и сам заканчивал рисунок. Я-то сразу видел, где рука ребенка, а где родителя и отчитывал Постникова, говорил, что в каждом рисунке видна душа художника, а здесь две души и большая душа явно давит на маленькую душу — это все равно, что рядом с хрупким цветком растет мощный репей и рано или поздно цветок увянет; что, наконец, он, Постников, убивает в ребенке непосредственное восприятие, индивидуальность.

— Возьми лист бумаги, садись рядом и рисуй до посинения! — бурно возмущался я. — Но не лезь в мою систему обучения. Не порть мне ученика.

— Ничего страшного, — спокойно оправдывался Постников. — Мы с сыном творим в соавторстве, неужели не ясно? Под рисунком сделаем надпись: «рисовал Постников-младший, помогал — старший».

Кстати, у Постниковых и на рисунках мелькало немало подписей в духе Киплинга: «Кота не видно — он за чемоданом», «Пес не уместился, но вот его цепь».

Очень пожилой писатель Богданов привел в студию дошкольницу; записывая ее в журнал, я необдуманно спросил: