Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Я сразу усек конструкцию Багиры и сказал замполиту:

— Нужно еще увольнение. Надо посмотреть мастеров в городском музее, надо обратиться к их опыту, прочувствовать стиль, складки одежды, локоны. Творчество — это учеба, которая длится всю жизнь.

Замполит не понял моих слов, но согласно кивнул.

— Будет! Но учти, я в цейкноте.

Когда я изучил на картинах мастеров складки одежды, локоны, тени, замполит принес фото жены в купальнике и лет на десять моложе.

— Вот, — сказал. — Напиши это… райские кущи, ручей, а она чтоб была русалкой… Хвост по бедра в воде. И груди сделай побольше.

— Куда уж больше? — опрометчиво бросил я.

— Сделай, сделай! — нахмурился замполит. — Так надо.

Над портретом я работал долго; изобразил Багиру томной русалкой, которая лениво, и потому особенно зажигательно, потягивалась в воде. Она нежилась в чистом, прозрачном ручье, среди изысканных душистых трав вперемешку с цветами. Это была филигранная работа и по отзывам лейтенантов, которые заходили в мастерскую ежедневно и ахали, причмокивали, перемигивались, в ней я достиг божественной высоты и глубины одновременно.

Сам замполит не приходил, но при встрече возбужденно спрашивал:

— Как, скоро сделаешь?

Закончив портрет, я почувствовал себя вдрызг измочаленным; принес ключи от мастерской замполиту и сказал:

— Идите, забирайте. А я цейктноте — спешу в казарму, ждать звонка командира. День рождения жены его брата. Надо писать ее портрет.

Какой-то сигнал вроде нового заказа был, но очень туманный сигнал, как собственно и тот день — весенний, дождливый, туманный. И туман почему-то был плотный, ядовито-желтый. Впрочем, может мне это казалось — я слишком устал, и хотел отбрыкаться от лишних вопросов замполита.

По пути в казарму, я встретил сержанта Подцветова. Он обнял меня ручищами-рычагами.

— Пойдем-ка ко мне в каптерку. Я твой должник за портрет акварелью. Ты неплохо меня изобразил, но надо было со штангой или гирей, чтоб чувствовалась моя душа. Ты как относишься к гиревому спорту?

С Подцветовым мы раздавили бутылку самогона и легли спать, и мгновенно отключились — известное дело, под монотонный шум дождя особенно крепко спится… Нас разбудил дикий грохот в дверь.

— Тыква! — вскочил Подцветов. — Сейчас, ненормальный, устроит погром!

Я тоже вскочил, предчувствуя какую-то расправу.

— Что ты наделал?! — взревел замполит, распахнув дверь и уставившись на меня. — Что ты наделал?!

— Что? — еле выдохнул я.

— Что ты сделал со мной?! Цейкнот! — он уронил голову. — Я второй раз в жену… влюбился! — он круто развернулся и, хлопнув дверью, выбежал из каптерки.

— Бредятина! — закатил глаза Подцветов, а я почему-то подумал: «Сегодня замполит устроит варфоломеевскую ночь всей части». Потом представил, как он, пока его жена спит, оборудует угол в комнате: поставит вокруг портрета какие-нибудь кудлатые цветы в горшках и, затаившись, будет ждать пробуждения своей гигантской благоверной; как она с первыми лучами солнца (дождь уже стих и туман рассеялся) лениво взглянет на портрет… — что будет дальше представить не успел, так как снова отключился.

Достойно внимания дальнейшее. Через несколько дней замполит пришел в мастерскую и сказал:

— Портрет обмоем когда демобилизуешься, а пока… ответственное задание. Подходит юбилей наших вооруженный сил. Надо отделать комнату исторической славы и потолок расписать. Нарисовать все: от тачанок до ракет. Полагаю, тебе пять дней хватит, а дальше — цейкнот.

— Что-о?! — я содрогнулся точно от удара. — Да, ведь надо строить леса, смывать побелку, грунтовать! Вы это берете в расчет?! Вы — профан, ничего в этом не понимаете! Надо делать эскизы на картоне, которые должны утверждать командир и… вы, — я польстил ему, увидев, что его глаза вылезли наружу от ярости; он явно растерялся от моего натиска, но быстро пришел в себя:

— Как разговариваешь?! Смирно! Я сгною тебя в линейных войсках! И отправлю письмо директору твоего училища, чему они там учат?! Что за попустительство, если за пять дней художник не может… Тебе не отвертеться, так и знай!

— Письмо перешлют в Министерство обороны, — стараясь быть спокойным, заявил я. — И вам не поздоровится…

Несколько секунд замполит осмысливал мои слова, потом кинул примирительным тоном:

— Ладно! Две недели срока на историческую комнату! — и вышел с проклятиями.

Разумеется, я корячился под потолком целый месяц. Заходили солдаты, офицеры; последние приводили жен, детей; посетители подбадривали меня, скрашивали мое одиночество.