Натали Саррот: Вы слышите их?

Он, как бы в рассеянности, как бы ничего не видя, скользит взглядом по стенам, по мебели… на миг задерживается у ларя… и отводит глаза… Да, она пока на месте, он различил темную массу там, где помогал установить ее, отступая, приближаясь, чтобы убедиться, что именно здесь, возле окна, свет падает правильно и она будет хорошо смотреться… Слушая их, разговаривая с ними, он вновь касается отсутствующим взглядом… груды писем, почтовых открыток, рекламных проспектов, прислоненных к морде, к бокам и отчасти ее загораживающих… А на спине что-то вроде протуберанца… Осторожно, как бы невзначай, его взгляд возвращается к ней… Что-то вроде сиденья, на манер тех, какие водружают на прирученных слонов, недостает только балдахина… Он пытается поддержать разговор, не показывая вида, но голос его звучит отчужденно, потусторонне… голос привидения… Это какая-то темная чаша… его пустой взгляд пронзает ее… узнает… это раковина гигантской устрицы… Наверно, до краев полная окурков, пепла, а зверюга служит ей теперь подставкой… или, скорей всего, не надо приписывать им осознанного намерения, определенного замысла… они просто забыли убрать пепельницу, которую поставили, не думая, на первое попавшееся свободное место, чтобы она была под рукой, когда эта рука с сигаретой, покачиваясь, машинально тянулась в поисках полого предмета, куда можно стряхнуть пепел… Он стыдливо, опасливо отводит взгляд…

Главное, ничего не показать, прикинуться мертвым… пусть себе ощупывают его сколько угодно, поворачивают и переворачивают, он бесчувствен, слеп, недвижим…

Но разве их проведешь такими детскими уловками? Стоило ему войти, сесть, они поняли, несмотря на его отсутствующий взгляд и рассеянный вид, что он все приметил… они улавливают малейшую волну, самое ничтожное завихрение того, что подымается в нем и что он всеми силами сдерживает… Но вот он не выдерживает, встает, направляется прямо туда… сейчас протянет руку, с маху отшвырнет почтовые открытки, пепельницу, которая, оглушительно гремя, покатится по полу… грохоча, как поток, который ринется в трещину, как только он яростно выдернет из нее шпаклевку, вырвется и обрушится, все нарастая, на них, на него самого, увлекая за собой их всех, цепляющихся друг за дружку, захлебывающихся, задыхающихся… они съеживаются, прикрывают руками голову…

Но потом, поскольку ничего не слышно, отваживаются бросить искоса взгляд и видят, что он стоит у ларя и, протянув руку к спине зверюги, гасит свою сигарету в пепельнице…

Они приходят в движение, суетятся, налетая друг на друга… Вы видели? Возможно ли? Что происходит? Невероятно… Это безоговорочная капитуляция, сдача на милость победителя, отреченье… Наконец-то он понял, что ему остается только покориться, принять неизбежное… подавить в себе всякое поползновение к протесту, последние остатки надежды… его рука медлит, грубо давя окурок о дно пепельницы, пальцы теребят его, разбрасывая табак, скатывая в шарик бумажку…

Потом он оборачивается. Отбрасывает полы пиджака, засовывает руки в карманы брюк и глядит им в лицо, подняв голову, выпятив грудь… В его глазах странное, непривычное выражение, безразличие, доброжелательная безучастность… — Вы, право, зря так дурно обращаетесь с этим несчастным животным… Вам следовало б поберечь его. Вещь довольно редкая, ценная… на вес золота… Они ощущают на своих лицах мину дамы, которую он не раз им показывал — она входит в его репертуар, — той самой, что, глядя в мастерской известного художника на его холст, спросила: А это, мэтр, что представляет собой это? и услышала дерзкий ответ: Это, мадам? это представляет собой триста тысяч франков… Они срывают с себя гротескную маску, они открывают свои лица, по которым пробегает тень улыбки…

Почему вы улыбаетесь? Не верите мне? Но то, что я говорю, важно для вас… — Нет, мы тебе, конечно, верим… Они кивают головой, теперь на их застывших лицах печальная отрешенность, серьезность, которая приличествует облаченным в траур наследникам, сидящим перед столом нотариуса, уткнувшегося в свои бумаги… Итак, есть еще эта музейная вещь… Эксперты оценили ее стоимость очень высоко…

Она первой приходит в себя, вскакивает, бежит к ларю, снимает пепельницу и ставит около зверюги… — Не знаю, чьих это рук дело… Сколько им ни говори… К открыткам она не притрагивается, они служат скорее защитой… Сам видишь, не надо было отдавать ее нам… Ты ведь нас знаешь… знаешь, какие мы… Лучше будет, если ты ее заберешь… Остальные, словно пробудившись, вскакивают, вырываются из унылого кабинета, уставленного по стенам пыльными папками, спасаются, выбираются на свет, на свежий воздух… — Она права. Знаешь, что ты должен сделать для душевного спокойствия?.. Подарить ее какому-нибудь музею… Хотя бы Лувру. Не ты ли говорил, что там как раз открывают зал доколумбова искусства? Лувр, это было бы отлично.