Сергей Тепляков - Двуллер-3. Ацетоновые детки

– Можно? – спросил он у Гранкина, протягивая руку к камере. Гранкин кивнул.

Петрушкин взял маленькую серебристую вещицу – он знал, что сын купил ее как раз перед этой поездкой.

– Вот здесь… – подсказал Петрушкину Бесчетнов, показывая, где включается камера. Петрушкин нажал на кнопку, внутри что-то загудело, выкатился объектив, а на обратной стороне засветился экран. Петрушкин и сам знал, как управляться с такой техникой. Он нажал кнопку, чтобы посмотреть отснятые кадры.

Пьяные рожи Тимура и его дружков – это было первое, что он увидел. Железные обручи, стягивавшие душу Петрушкина все эти дни, не выдержали и лопнули. Петрушкин заплакал. Он положил фотоаппарат на стол и прикрыл глаза рукой.

Бесчетнов взял камеру. Гранкин стоял у него за спиной. В аппарате было отснято меньше тридцати кадров. Бесчетнов перелистал так, чтобы попасть в самое начало. Вот верблюд. Вот перевал – тот, с которого Петрушкин позвонил матери в последний раз. «дорогой гость, счастливого тебе пути!» – прочитал про себя Бесчетнов плакат, возле которого стоял на фотографии Алексей Петрушкин.

Он перелистнул еще и сердце его замерло – это были фотографии, сделанные уже на той самой стоянке, где Петрушкины встретили свою смерть. Только на снимках они все были еще живы. Вот Петрушкин рубит дрова. Данил с огурцом. Алина стоит возле машины, а из окна выглядывает Аким и смеется.

Потом было пять черных кадров. Гранкин и Бесчетнов переглянулись.

– Это, видимо, момент убийства. Фотоаппарат был у погибшего на ремне в чехле… – сказал Гранкин. – Когда он упал, аппарат сработал под его весом.

Бесчетнов перелистнул – на экранчике было лицо Кулика. Лицо как лицо. То, что он сколько-то минут назад убил четверых человек, никак не отразилось на этом лице.

– Я его спросил – зачем?… – сказал Гранкин.

– И что он? – спросил Петрушкин-старший, уже справившийся со слезами.

– Говорит – хотел красиво пожить… – ответил Гранкин. – Мол, почему одним все, а другим – ничего…

– Вот эту машину Алеша сам перегнал с дальнего востока… – заговорил Петрушкин. – Он рассказывал, что часть маршрута надо было проехать на железнодорожной платформе. Когда машину ставили на платформу, Алеша увидел, что бывалые водители-перегонщики насыпают на платформу щебенку с насыпи. Он говорит: «Зачем?». А они ему отвечают: «Увидишь». Поехали. И попали под обстрел! Вдоль железной дороги то и дело появлялись какие-то пацаны и даже мужики, которые швыряли камни по машинам! А перегонщики отбивались этой самой щебенкой. Алексей потом понять не мог – откуда и сколько же накопилось в людях ненависти к тем, у кого жизнь хоть чуток лучше?! И ведь миллионеры-то машины не гоняют… друг на друге люди злобу вымещают…

– Злости – да, много. Но про то, что друг на друге – не соглашусь… – сказал Гранкин. – не равняйте себя с Куликом и его с собой. Зверушка он. Зверушка… Это юное поколение все такое. Это раньше было: ты им слово, а они тебе десять. А теперь: ты им слово, а они тебя – ножом.

Все замолчали. Петрушкин вернулся к началу съемки и смотрел фотографии с Алексеем, Алиной и детьми снова и снова, будто надеялся что-то еще в них разглядеть.

– А можно мне их скачать? – спросил он.

– Да чего ж… – кивнул Гранкин. Пока он перебрасывал снимки на петрушкинскую флэшку, Петрушкин снова придвинул к себе папку с допросом Тимура.

– А что это? – вдруг удивленно спросил он.

– Что? – оторвался от компьютера Гранкин.

– А вот… – сказал Петрушкин. – «Явка с повинной». Как это – с повинной?

– Мы всегда так делаем… – пожал плечами Гранкин, не больно-то и понявший смысл вопроса.

– Как я понимаю, явка с повинной – это когда преступник маялся, маялся, а потом пришел и во всем сознался. А вы же Кулика сами нашли, из постели вытащили, допрашивали, и только потом он рассказал, что и как было. Какая же это явка?! – лицо Петрушкина покраснело, глаза зло блестели.

– С явкой его легче колоть, Николай Палыч… – примирительно ответил Гранкин. – Посулишь ему скидку, он и клюнет. А в суде эта явка роли не сыграет – больше десятки ему никак не дадут, но и меньше – тоже.

– Но это все равно дело принципа… – сказал Петрушкин. – С явкой получается – совесть у него есть, раскаивается он, шевельнулось что-то в душе. Получается – он человек! А вы же сами говорите – он даже не понял, что совершил что-то страшное…

– Ну так-то да, не понял. Лыбится, сука… – тяжело произнес Гранкин.

– И что это за срок – десять лет? За четверых – что это за срок? За двоих детей, которым он головы прикладом разбивал… – вдруг сорвался Петрушкин.