Андрей Волос - Предатель

Шегаев вздохнул. Самое время было обрадовать начальничка добрым известием — мол, радость-то какая: к самой станции вышли! Да только не хотелось ему эту радость с Карпием делить. Ведь повезло… кривая вывезла. А если б не повезло? Что б тогда Карпий с ним сделал?

— К станции не вышли, — хмуро сказал он.

Карпий вздернул голову, недобро сощурился, желваки пошли гулять по скулам.

— Вышли к водокачке, — продолжил Шегаев. — Двести метров от станционной будки…

— Двести метров! — ахнул Карпий. Встал, прошелся по кабинету, едва не задев Шегаева плечом. — Двести метров!.. Как же ты говоришь — не вышли! Что ж, хотел лежневку прямо в зал ожидания пригнать?

— Ну да, гражданин начальник, довольно удачно получилось…

— Молодец, молодец! Вот видишь! А сомневался!

Карпий уже строчил что-то на листе бумаги. Протянул.

— На! В вольнонаемный ларек. Селедку купишь, хлеб, табак. Поощрение тебе!

— Спасибо. Не помешает…

— Об остальном завтра потолкуем. Тебе в конторе угол отгородили, — огорошил его еще одним приятным сюрпризом начальник. — Там живи.

Придвинул по столу.

Ключ! От своей двери!

— Спасибо, — искренне сказал Шегаев. — Спасибо, гражданин начальник! Разрешите идти?

— Иди.

Шагнул к выходу.

— Стой!

Шегаев повернулся.

— Вот видишь! Я-то знал, что ты можешь! — с плохо скрытым насмешливым торжеством в голосе сказал Карпий. — Просто не хотел. Привык на воле вредить… думал, и здесь пройдет… А со мной не получилось!

Шегаев остолбенел.

— Ладно, что уж теперь языком трепать! — Карпий махнул рукой. — Иди! Завтра поговорим.

Но назавтра пришел этап, про который толковал Петрыкин, и на Карпия навалилось множество хлопот.

День был неровный, недобрый. С ночи задуло, погнало низкие тучи. Повезло, конечно: удалось по сухой погоде прогнать визирку и вернуться. Нынче снег мешался с ледяным дождем, завивался на ветру в белесые косы. Солоно пришлось бы им сейчас в тайге…

Слух по лагерю еще вчера разлетелся — собственно, его бригада и принесла весть, что к ним идет пополнение. Поэтому все, кто по тем или иным причинам не вышел на работу и болтался в зоне, нет-нет да поглядывали в сторону, откуда оно, пополнение, должно было показаться.

Этап возник примерно так же, как появляется изображение на проявляемом отпечатке. Только медленней, гораздо медленней фотографии.

Сначала в неясной дали — замытой дождевыми струями, запорошенной, зачерченной частой штриховкой снежной крупы — стало мерещиться что-то зыбкое, неверное… Движение?.. нет, это просто ветер крутит… Точно, точно!.. Да разве?.. снег один!.. А вот?.. Показалось!..

Но все больше густилось, темнело, надвигалось.

Лагерные псы встревожились, стали рваться с цепей, хрипеть.

Этап.

Небольшой — человек шестьдесят з/к да охранников с пятнадцать.

То ли дело этапы гнали с Архангельска, с одним из которых и Шегаев в свое время на Чибью пришел, — тысяча человек, полторы!..

Ближе, ближе! — медленно, тягостно, через силу проступая, неверно проявляясь на тоскливой ряби пронзительной непогоды.

Ковыляют кое-как — заколели. Худые, страшные… Вот уж и лица можно разглядеть, только не поймешь, молодые ли, старые: одинаково серые, безжизненные, с впалыми щеками. Одеты в рванье. Даже вон голые ноги мелькают… и руки, синими пальцами вцепившиеся в деревянные чемоданы и вещевые мешки. Многие простоволосы. Бог ты мой! Да в таких шмотках на развод не выводят, не то что в этап!..

Конвой тоже ежился. Несладко конвою по такой погоде: оттепель кругом — а ты в полушубке!.. по такой-то мокрети — да в валенках!..

Но все же охрана шагала не в пример лучше, собранней — с винтовками наперевес, держа дистанцию. Слышно стало, как солдаты басовито покрикивают:

— Не сбивайся! Держи равнение! Пятерка, шире шаг!.. Кому говорю — не высовываться! Куда прешь?! Вперед иди, а не вбок!

Медленно, будто капля густой грязи по мокрому стеклу, притекли женщины к воротам.

— Доходяги, — сказал Ярослав.

Шегаев молча кивнул. Верно, доходяги. Выбракованные из тяжелых работ: истощенные, больные, слабые, кто уж и доску поднять не может. Кто день за днем и час за часом доходит самый остаток своего жизненного пути.

И все же почувствовал краткое содрогание какой-то самой глубокой, самой близкой к естеству жилки — ведь все-таки это были женщины!

Тут, будто ему в ответ, одно из этих существ сипло крикнуло — отчаянным, отрешенным от жизни голосом, в котором звучала какая-то последняя, граничная веселость: