Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы

Рука не испытывала к работе на фабрике такой ненависти, какую испытывала Нина, хотя, пожалуй, она с б о льшим удовольствием работала бы где-нибудь в другом месте. Фабричный труд был утомителен; зато рука от него крепчала, наливаясь силой, и это, по сути, ей очень нравилось. Дюжие мужские руки раньше всегда вызывали у нее ужас, но недавно она начала понимать, что их способность отвинчивать гайки на колесах автомобилей и поднимать женщин в воздух связана именно с наличием этой интригующе безобразной, узловатой мускулатуры. Сейчас рука Нины и сама до некоторой степени обладала подобной силой, хотя внешне она изменилась не так уж и сильно. Смяв в кулаке пустую консервную банку или ударив по кухонной стенке так, чтоб посыпалась штукатурка, она испытывала удовлетворение оттого, что обладала потенциалом, о наличии которого по ее наружности нельзя было сразу догадаться.

Эта добавочная сила накапливалась вовсе не в результате запихивания корнишонов в банки, хотя такая работа нравилась руке больше всего. Истинной ее причиной была совсем другая операция, которую работницы выполняли по очереди, в течение ограниченного периода времени, потому что она действительно требовала большого физического напряжения. Техническое название этой операции было «утряска». Где-то на последней четверти конвейерной ленты монотонная шеренга стоявших вдоль желоба женских тел нарушалась посторонним предметом: приземистой деревянной колодой, верхушка которой была покрыта неровным слоем толстой серой резины (со стороны это выглядело так, будто колоду макнули в чан с расплавленным каучуком). Именно об эту колоду, покрытую амортизирующим слоем, следовало стукнуть изо всех сил каждую банку, перед тем как уложить в нее последнюю порцию корнишонов. Если утряска не производилась, происходило «недовложение», а за «недовложением» следовал разнос от начальника смены, и, когда случалось нечто подобное, Нина прятала руку в карман мокрого фартука, заставляя ее сжиматься там до тех пор, пока кончики ногтей не впивались в кожу на ладони. Поэтому утряску приходилось производить тщательно.

Сегодня, когда настала очередь Нины заниматься утряской, она кивнула в знак согласия, но попросила разрешения перед этим на минуту отлучиться. Только когда рука с Ниной зашли в туалет и Нина, встав на колени перед унитазом, покрытым испариной уксусного конденсата, извергла содержимое своего желудка, рука поняла, что Нине нездоровится. Работа пищеварения была для руки тайной за семью печатями, но она все же знала, что иногда пища, какой бы приятно-твердой она ни была на ощупь, внутри тела превращается в отвратительную клейкую массу, которая, если ее вовремя не извергнуть, может блокировать жизнедеятельность организма. Когда руку баловали, она порой вела себя капризно, но в критические моменты часто действовала весьма решительно. И она сделала то, на что не решилась сама Нина: ввела в округлившееся отверстие рта два пальца и засунула их в глотку. Когда Нину перестало тошнить, рука ополоснулась под краном сама и умыла лицо Нине, после чего та, наконец, смогла отправиться на утряску.

Какое-то время ощущения руки от утряски ничем не отличались от таких же ощущений в предыдущие разы. Она хватала банку, била ее дном об колоду с резиновой наклейкой, ставила обратно на ленту транспортера и брала новую. Но не прошло и нескольких минут, как рука начала испытывать какое-то неприятное ощущение, указывавшее на то, что с организмом Нины не все в порядке. Казалось, какие-то микроскопические насекомые покусывают нервные окончания: сначала руке от этого было как-то тревожно, а затем стало даже приятно, словно от массажа. Рука чувствовала, как она разбухает, тяжелеет — примерно так же она чувствовала себя, когда ее придавило Нининым бедром, — но, парадоксальным образом, она в то же время ощущала такую легкость, словно внутри фабрики на время отменили закон всемирного тяготения, и все предметы из плотной материи вот-вот воспарят в воздух. Тем не менее рука продолжала заниматься утряской, нанося по колоде один за другим удары, ритмичные, как сердцебиение, и громкие, как звук падающего металлолома. Можно сказать даже, что этот ритм звучал громче обычного, потому что подчинялся какому-то автоматизму. Нина превратилась в машину, на действия которой рука больше не могла влиять, но эффективность которой была несомненна. Вскоре наступило состояние странного равновесия: рука, онемевшая и тяжелая, продолжала наносить удары, скорее просто следуя за банками, самостоятельно взлетавшими в воздух и опускавшимися, нежели прилагая какие-либо усилия. В какой-то момент эта деятельность превратилась в нечто вроде застывшего движения, наподобие волн на поверхности моря; душа руки витала где-то далеко, наблюдая за всем происходящим сверху.