Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

— Да, вы правы, — сник незнакомец. — Вы правы… а вот Вегерта я все равно убью!

Он скрипнул зубами и удалился прочь.

Ее первый жених через полгода после призыва в армию ответил на ее сотое письмо, что пусть она ему больше не пишет, так как он облучен.

Весной познакомилась с другим, все лето провели вместе, осенью его призвали в армию, он долго молчал, затем сообщил, что во время крупнейших в Европе учений он подвергся воздействию паров АКЗП-10, что он теперь обречен на медленную, мучительную смерть и что дальнейшие их отношения не имеют никакого смысла.

Зимой познакомилась с третьим — этот уже отслужил, работал мастером цеха мясорубок, имел твердые взгляды на жизнь, в свободное время занимался живописью.

Подали заявление, дело шло к свадьбе, как вдруг однажды вечером он с озабоченным видом сообщил, что вчера нарочным он был срочно вызван в военкомат, где ему предложили сверхсрочную службу в Польше.

— Но ведь это дело добровольное? — спросила она.

— Гм, — усмехнулся он. — Конечно, я могу отказаться, но… не знаю, поймешь ли ты… Дело в том, что положение в Польше сейчас очень обострилось… там сейчас решается судьба всего польского народа, и нам вовсе не безразлично, как она решится… Могу ли я отсиживаться в теплом углу в то время, когда на баррикадах идет жаркая схватка? Нет, не могу! Да, я жизнью своей рискую, но иначе поступить не могу! И сейчас я должен быть там, где наиболее нужен… Родине! Такие вот, значит, пироги… Но ты не грусти, не беспокойся! Наша свадьба не отменяется, она только переносится на более поздние сроки! Я тебе буду писать, я тебе… я тебе вызов сделаю! Польшу увидишь, другие страны! Что нам киснуть в нашем Дебальцеве!

И этот исчез куда-то бесследно.

И другие исчезали бесследно по весьма важным причинам…

Много позже их всех она видела в полном здравии, с женами и детьми.

Болела, долго лежала в больнице.

Выписалась, навсегда уехала в свое Ляпино на высоком оползневом берегу моря.

От случайной связи с запойным скотником у нее родилась немая девочка…

Иногда они выходят к глубокому глинистому обрыву.

Стоят, смотрят на бесконечные пенистые волны.

Когда-то поэтом я был. Выйдешь, бывало, в сад, смотришь и шепчешь:

Или:

Соседке посвящал:

Станку:

Вахтеру:

Да, когда-то во всем, куда ни глянешь, содержалась поэзия, все вызывало восторг, удивление, слезы… А потом все вдруг одним махом куда-то исчезло… Ночь просидишь, промаешься — и ни одной строчки, ни одной поэтической мысли…

Уехал, завербовался на край света, в Якутию, в Оймякон…

И замерзал, и бит был, и сам на кого-то нападал…

А сейчас вот домой еду…

Облысение… пародонтоз… радикулит… геморрой…

Но нет, я не унываю, нет! Не унываю и верю, что поэзия еще придет, вернется!

Очень надеюсь и верю, сучий твой потрох.

Закончив маневровые работы, составитель поездов Иван Ильич Христодулов побрел к тепловозу.

Ему нездоровилось.

Слева мрачно шумело ночное море, справа мрачно горбились и зияли разбитыми окнами списанные вагоны.

Христодулов поднялся на тепловоз и вошел в кабину. Машинист тепловоза Виктор Петрович Колесник отложил в сторону газету и надвинулся на Христодулова.

— Ты мне не нравишься, — надвигаясь и сжимая, сказал он. — Ты слишком долго делал маневры.

— Нездоровится мне, пусти, — сказал Христодулов.

— В таком случае сеанс ударотерапии будет вам весьма кстати, — сказал Колесник, снял с головы Христодулова шапку и выдернул из его некогда пышной шевелюры клок волос.

Христодулов взвизгнул от боли.

— Прошу ужинать, — сказал, отпуская, Колесник. — Картошечка, сальце, чаек.

— Не хочу. Аппетита нет. Нездоровится, — ответил Христодулов.

— Тогда хоть чайку попей. Чай свежий, индийский, — сказал Колесник, протягивая кружку.

Христодулов сделал глоток, поморщился и выплеснул чай в окно.

— Ты зачем это сделал? — надвигаясь и сжимая, спросил Колесник. — Ты зачем это сделал с индийским чаем?