Виктор Окунев - Записки лимитчика

Занин влюбился, — и это было удивительно. Он стоял передо мной, я видел восторженное выражение на его похудевшем лице и не знал, что сказать. Предупреждать его было глупо. До этого — его комната в районе вокзала, с кучей грязных рубах, тазом с водой, — я помешал его стирке... Вася сказал странность: лишился костюма, сидел дома без брюк. Разгадки не было. Бог с ней, с пошлой разгадкой! Загадочны были и его блуждания вокруг да около драматического театра (он проговорился), особые отношения с Шекспиром. По-моему, он подходил к Шекспиру, установленной там мальчишески стройной скульптуре, блажил, вглядываясь в черноту его чугунного лица с мелковатыми, по воле литейного мастера, чертами, и я не поручусь, что не задавался вопросами о смысле жизни. Что он собирается делать? Идет сейчас в недра фотографического полуподвала, и я его должен подождать. А потом он все расскажет... Фотография была через дорогу, и он переходил ее наискосок — молодо, не оглядываясь на машины. Полуподвал с фотографией и в моей жизни сыграл свою — пусть и косвенную — роль. В мое время там заправлял всеми делами влюбленный фотограф, я ревновал, он был опасен. Влюбленность не мешала ему иметь гнусные поползновения... У него была мания: запечатлевать жизнь как она есть — то есть без покровов. Может быть, он и теперь там — я не знаю. И нет никакой охоты узнавать.

Василий Сергеич, появившись с потертым саквояжем (а уходил без саквояжа), начинал рассказывать, как недавно он должен был срочно лететь а Москву, а затем так же срочно возвращаться:

— ...И как на выходе с большой столичной сцены — в провинцию кулис, всяческой машинерии, бездуховности (я полагал!), в знакомое прозябание — меня потрясло появление Артистки!

— Понятно, — сказал я. — Возвращались в провинцию. И она...

Занин посмотрел на меня испытующе.

— Надеюсь, ты не станешь смеяться?.. Артистки, говорю. Так я про себя ее назвал. Знакомиться не посмел. Поразило то, что она обратилась именно ко мне... доверчивость ее!..

Последняя, на моей памяти, женщина его, которую он, на тот момент, увлекал куда-то в парк, может быть, к знакомым полым скульптурам, была очень некрасива, как будто он нарочно выбирал (или она его выбирала): какие-то необыкновенные скулы, они сияли; разрез глаз в младенческих припухлостях свежей желтой кожи полон был Бурят-Монголией; Вася подпрыгивал, не особенно прятал подозрительную матерчатую сумку, бурятка смеялась.

Он продолжал:

— Если бы ты мог представить, чем была для меня вся та сцена во Внукове при регистрации билетов! И после — еще какое-то время. Все самое прекрасное — мальчишеское... Победа или поражение. И была — победа! Повтор бывшего — когда-то...

Но я не все тебе сказал. Два голоса спорили обо мне, ревнуя; оба притязали... Внимания, безусловного внимания требовали они! Два прекрасных молодых женских голоса. Если бы ты знал, какая настойчивость!.. Более слабый, нежный, неуверенный (или я хотел таким его услышать!) побеждал...

— Чего же они хотели от тебя?

Некоторое время Вася, как будто не понимая, смотрел на меня. Потом он потер рукою лоб, посмотрел на саквояж у своих ног и сказал нечто невразумительное:

— По-моему, спорили о каком-то обещании... которое я кому-то из них дал... Речь, думаю, шла об очереди.

И все эти дни постоянно возвращался он мыслью к Артистке внуковской, поразившей его своей тайной, искавшей (так ему показалось) пусть минутной, но опоры, близости. Где она теперь? На выходе из самолета он ее вдруг потерял. Кто она? Может быть, следует искать ее среди гастролеров?

Сидели на уличной скамье, было по-прежнему сухо, жарко; кто-то неподалеку громко рассказывал анекдот о фотографе и долетали слова: «снимаю... снимаю...» Занин кивнул на них: золотая молодежь! Мимо нас проходил с женщиною тот, кого знал еще по институту, — Фома, мы не здоровались. Было короткое товарищество, взаимное одобрение, однажды встретились на танцах в общежитии медицинского института, удивились совпадению интересов, хлопнули друг друга по плечу, знакомая медичка говорила: «Он очень некрасивый, очень!» Я смотрел на его лицо в толстых грубых складках, теперь он был крупной фигурой в управлении культуры, на его затылок с довольно длинными черными волосами, о которых я подумал: крашеные? Проходили женщины, много женщин.

Василий Сергеич, внешним образом, успокоился и не заговаривал больше об Артистке, а толковал об удалявшихся от нас молодых людях. Из его слов выделилось одно и застыло, материализовалось, точно грубая бетонная урна возле скамьи: конформисты... «Поколение конформистов, чего ты хочешь! — сказал он. — Тебе их не понять!» Но конформисты меня нынче не интересовали.