Виктор Окунев - Записки лимитчика

О подвалах рассказывали всякое. Как, впрочем, и о чердаках. За этими мутными от непогоды и неизвестности стеклами в приямках, под ногами прохожих — жизнь измельчала, ушла в себя. На моем участке всех подвальных жителей до меня еще отселили, жильем овладели бездомные кошки; но и кошек, по решительному распоряжению Соснина, необходимо было изгнать. Они же, словно прослышав об этом, легко скрывались, едва мы с хилым, клонящимся от сквозняков Нулиным и с кем-либо из дворников вторгались в их подполье. И уж не Энесса ли тут владычествовала, верховодила?..

Подвалы, как и чердаки, привлекали; думалось: вот это подполье, недра житейские... Сколько же надежд, самолюбий изживалось мало-помалу в этих стенах!

Думал об этом и в «Аннушке», трамвайные двери открывались и закрывались, и каждый раз раздавались словно бы плачи, стоны, причитания заключенных в них каких-то железных, но и мучимых существ... «Ай, ай!» — стонали существа, а вернее, единое существо дверей, открытий и закрытий, запретов и объятий, приворотов и отворотов...

— Хоть бы смазали проклятые двери! — сказал громко кто-то в табачном пиджаке. — Не двери, а вредительство...

С иронической улыбкой сказал, да ирония-то с подвохом! У него были глаза как на вожжах: при улыбке натягивались длинные к вискам морщины.

А в десятиэтажном доме с крылато реющими конями при входе, которых Ванчик называл «птичь», подвал будет огромен, нагрет мощными трубами отопления и, затопляемый время от времени, встретит входящего адовой духотой, станет чудиться — последним судом... Тем не менее, где-то здесь разместится красный уголок с тяжелой бархатной скатертью на старорежимном столе во всю сцену — до полу, — жесткие стулья вчерашнего дня, тщетно ожидающие давно сгинувших общественников, жэковских пророков, судителей. И, если не ошибаюсь... Но ошибаешься ты, смотритель! И скоро тебя сведет судьба именно в этом подвале с тем, у кого глаза — как на вожжах.

Лето кончилось, незаметно перешло в осень. 14 октября принимался идти снег — вперемешку с дождем. Накануне ночью долго гремел чем-то ветер, точно тяжелые поезда проходили в ущельях города, тревожился сосед — слышно было его в коридоре, на кухне; не спалось. Я подымал газету-занавеску на окне, июньскую, зажелтевшую, и, кроме себя, слепого в растерянном свете одиночной лампочки, видел почти на уровне земли, как в раме, мутную ночь. Наутро оказалось: листья сильно осыпались, Монетчики с их деревьями выглядели обобранными...

Из дома напротив вышел кто-то, поджимая кисти рук в рукава, втянув голову в ворот плаща, — ростом велик, мелко-кудреват. Говорил — беспечно — дождю со снегом, всему на свете:

— Ну и чего ты разошелся?..

Отложился предутренний сон: на дне какой-то улицы в потемках двое на ходулях проходят так близко, что я принужден вжиматься в стену, чтобы дать им дорогу... Ходули, обыкновенные шесты с упорами для ног, делали знакомые ребята, давали на них подурачиться, а если ты не желал дурачиться, то — испытать себя. Испытай же снова!.. Какое-то время, ничтожное, балансируешь, ловишь момент, потом несколько шагов... Что это были за шаги! В них был восторг, надземное что-то, марсианское!.. И что-то от цирка. И тут же падение, смех всеобщий, чье-то презрение: испытания ходулями ты не выдержал...

Принесли повестку: меня вызывали в милицию. Мелькнуло в уме — как-то связано с лимитной пропиской, оформлена в конце лета, Соснин брал паспорт... Нет, вчитался, вызывали к следователю Мазаеву. Что бы это могло значить? Вспоминал все свои вины, собирал их во времени, в годах дальних и близких. «Что же ты, лимитчик? — спрашивал себя! — Время жить? Нет, время трусить...»

...Катерина, когда набрала силы, с каким-нибудь профессором, зависимым от нее, — например, прямо зависела очередность научных публикаций в институтских сборниках, выпуск монографий, — могла говорить пренебрежительно, схватилась однажды с шофером автобуса, Ванчик был свидетелем. Ехала без билета, шофер требовал платить штраф. Ее крик: «Лимитчик! Хочешь, посажу?..» — И снова страстное выпытывание, мстительное торжество: «Ведь ты же лимитчик? Лимитчик!.. Тебя же посадить — раз плюнуть...» И тем сразила его, забила. Потому что знала, чем унизить, запугать, — сама была такой...

Дом, куда я попал, казалось, сообщал каждому скуку прошлого... Линолеум на заглубленных ступеньках при входе был проеден насквозь, да и асфальт снаружи истерт до гравийной основы ногами бессчетных посетителей. Следователя Мазаева на месте не оказалось, пока я раздумывал, ждать или уходить, отворилась рядом дверь, и седая впрожелть женщина, очень тучная, в милицейской тужурке, объяснила: требуется ждать. Предварительно поглядев в мою бумажку. На лестничной площадке толокся одноногий с костылем, в темно-синем костюме с галстуком. Глядел вопросительно, пожалуй, заискивающе.