Кэтрин Мадженди - Над горой играет свет

Я молча слушала.

— Бабушка твоя старалась как-то все сгладить, заботилась, но ей и самой приходилось туго. А в тот день, когда к нам забрел твой папа, я знала, как нужно действовать. — Она допила водку, налила еще. — Я рада была сбежать из дома, но всего этого, — она обвела широким жестом стены и меня, как часть комнаты, — этого мне было мало, да, мало. Чтобы только муж и дети. Я была еще не готова к такой жизни, понимаешь? Ты меня понимаешь?

Я кивнула.

— Нет, где уж тебе понять. Хотя, конечно, тебе кажется, что ты все прекрасно понимаешь. Тебя ведь еще ни один не тронул, да?

Я опустила глаза, чувствуя, как щеки заливает жар.

— Это тебя и спасло. От меня, от здешних замашек. От того, что дочь повторяет судьбу матери, и дочь дочери сделает то же самое. Может, тебе удалось соскочить с этой раздолбанной колеи, а?

Я снова на нее посмотрела и словно бы вдохнула ее всю, она заполнила все мои легкие, каждую мою клеточку, я почувствовала, что задыхаюсь…

Мама взъерошила рукой волосы.

— Муся-Буся присылала мне деньги, это был выкуп за вас. Я тогда подумала, ладно, отпущу их, не навсегда ведь. Я думала, что сумею выкрутиться, строила хитрые планы. — Она тряхнула головой. — Я и с Харольдом связалась потому, что надеялась вас вернуть, всех. А он, это же надо, терпеть не мог детей.

Я смотрела на нее вытаращенными глазами. В горле что-то замкнуло, я не могла сглотнуть.

— И когда все к черту рухнуло, я подумала, может, вам и правда там лучше. А может… может, просто хотела быть вольной птицей, никаких забот. — Снова налила, жадно глотнула. — Харольд смылся, я вышла за Мелвина; этот хотел, чтобы я ему родила, он любил детей. Он сказал, что постарается вас вернуть.

— Он хотел нас вернуть? — Я села за стол, у меня уже подкашивались ноги.

Она боевито вскинула подбородок.

— Он хотел, чтобы я завязала с выпивкой и с сигаретами, чтобы я была не я. Размечтался. — Она брезгливо поморщилась. — Хотел, чтобы я пошла в церковь и рассказала этому самому Иисусу, какая я бяка и грешница. — Еще чего. Никто не смеет мне указывать, что и как я должна делать. Даже Иисус.

Я всматривалась в мамино лицо. И вдруг стало противно, бесил ее рот с улыбчиво приподнятыми уголками, и то, что от нее разило никотином и перегаром, бесило, что для нее главное она сама, ее желания. Эта внезапная ненависть была как защита, я должна была позволить ей пересилить любовь, иначе бы просто не вынесла столько боли.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. — Это было произнесено уже стальным голосом. — Ты только напоминаешь мне обо всем, что я потеряла. Только это и делаешь. Снова и снова заставляешь вспоминать то, что было. И чего больше нет.

— Мама, зачем ты все это мне говоришь? Зачем?

Она нацелила на меня указательный палец.

— Ты мне тут не нужна, слышишь? Катись назад в Блюйзиану-парься-бляся-под-бананом… к этой своей. — Согнувшись над столом, она закашлялась, выпустив изо рта целый клубок дымных змей, а когда разогнулась, добавила: — Мне и одной неплохо, и очень даже хорошо. Могу делать что хочу и когда хочу. Например, завести нескольких любовников. А когда ты тут бродишь, мне рассчитывать не на что. Я теперь товар подпорченный. Все ухажеры будут увиваться за тобой.

Я подпрыгнула как ужаленная и помчалась к братьям в шкаф, захлопнув дверцу, прижала ладони к лицу, захотелось умчаться верхом туда, где нет злобы и где все по-настоящему, без подвохов. Но я никак не могла отдышаться, вдох-выдох, вдох-выдох, часто-часто, тяжко-тяжко.

Через какое-то время я потащилась в свою спальню, мама даже не зашла посмотреть, как я, извиниться. Не зашла и не сказала, что погорячились, и будет. Что она наболтала всяких глупостей, но это спьяну, ничего серьезного. Я лишь услышала, как хлопнула ее дверь и щелчок запираемого замка. В голове зазвенели кусачие шершни, я специально им не противилась. Головная боль была легче боли сердечной.

Ночью мне приснилась бабушка Фейт. Она протянула ко мне руки, и я побежала к ней, снова превратившись в малявочку. Крепко прижав меня к себе, бабушка гладила мои волосы, а я плакала и плакала, уткнувшись лицом в ее подол. Мы с ней долго так стояли. Когда проснулась, все еще чувствовала запах теплого хлеба и яблок.

А утром я постучалась в мамину дверь, принесла ей кофе и тост.

— Ма-а-ам? Завтрак готов.

— Катись отсюда. Я же тебе все вчера сказала. — За дверью что-то грохнулось на пол и разбилось. — Позвони моему братцу, скажи, чтобы забрал тебя, как-нибудь обойдусь.