Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

Она налила кофе в хикару и села за стол, освещаемый лишь печально горевшей свечой, с которой Эстебан когда-то подходил к своему первому причастию. Пар от кофе смешивался с дымом свечи, и вместе они поднимались к темному потолку. Она обрадовалась тому, что хотя бы на несколько минут аромат кофе прогнал гнилой запах мокрого дерева.

До двадцати с небольшим лет, когда Мамина была не Маминой, а Марией де Мегарой, и жила в горах на востоке, и еще не видела моря, и не знала, что оно с собой несет, время и жизнь текли иначе. Время тогда шло в другом ритме, и жизнь была более снисходительна. Вдали от моря время могло позволить себе остановиться. Море, она давно это поняла, делало время беспокойным и бурным. Поэтому благородная древесина дома давно перестала пахнуть лесом и пахла теперь севшими на мель кораблями, кораблекрушениями, гнилой водой и разложившимися рыбами.

Если говорить начистоту, не во всем были виноваты время и море с этой его зловещей способностью. Были другие вещи, которые добавлялись ко времени и к морю, увеличивая исходящую от него угрозу. Уже очень давно в доме не было слышно того звука, который всегда присутствовал в жизни доктора. Шума деревьев. Ветра, гуляющего в кронах деревьев. Шума сотен деревьев, смешивающегося с убаюкивающим шумом прибоя.

«Шум лесов Орегона», — говорил доктор.

Доктор любил ложиться в гамак, привезенный им из одного из первых путешествий на собственной яхте к южным берегам Карибского моря. Тогда в городе Кумана он купил крепкий гамак с разноцветными пышными кистями, который повесил между двумя ближайшими к морю столбами террасы. Он ложился в него, как он говорил, заклинать жару и слушать древний и далекий шум орегонских лесов. Шум его детства, пояснял он. Счастливого детства, любил он повторять.

«Деревья начинают нежно петь гимн сумеркам», — покачиваясь в гамаке, говорил мистер на хорошем испанском, хоть и с особой интонацией, слишком настырными «с» и невозможными «р».

Естественно, никто из обитателей дома не был тогда способен понять, что доктор цитировал первые строки восьмой главы романа, который был написан одним его другом, умершим от туберкулеза в двадцать девять лет, в 1900 году [145] Речь идет о Стивене Крейне. , и назывался «Алый знак доблести».

Мамина помнила доктора таким, каким она увидела его впервые, сорокапятилетним мужчиной в расцвете сил. В те времена мужчина в сорок пять мог быть в прекрасной форме. В те времена, когда мужчине исполнялось сорок, у него было всего две возможности: либо он мог соперничать с молодыми, либо он уже превратился в старика. Для некоторых жизнь только начиналась в тридцать. Особенно для северян. Кубинцы старели гораздо быстрее, Мамина не понимала, почему так происходит. Полковник-Садовник объяснял это климатом, пагубным климатом. Но разве этот же самый климат не влиял на доктора? Сэмюель О’Рифи не жил в Висконсине, он жил вместе с ними на пляже. Он проводил несколько месяцев в году в Мэдисоне и скучал по снегу. Но должно было быть другое объяснение. Почему северные мужчины в сорок, в пятьдесят лет сохранялись лучше, чем те, кто родился на острове? Может быть, это связано с верой в Бога? Известно, что американцы (доктор к ним не относился, он был не очень верующим) весьма строги в вере. В то время как большинство кубинцев исповедуют странную религию, основанную на вере не в единого Бога, а во множество разнообразных богов, а значит, ни в одного из них, странную смесь пантеизма и язычества. Или все это досужие домыслы?

Она помнила его крупное могучее тело с выступающими мускулами, идеальную форму которых подчеркивала его золотистая чистая кожа, веснушчатая и почти безволосая. И лучше всего остального она помнила упрямые глаза мистера, прозрачные как топаз, с зелеными бликами. Всезнающие и умные. Хитрые и живые, готовые удивляться, погрузиться в раздумье или предаться удовольствию.

Хотя Мамина хорошо помнила доктора, правдой было и то, что с его образом происходило то же самое, что и с остальными воспоминаниями. То же самое, что и с кофейной плантацией: она видела его прямо перед собой, изумительно четко, во всей его красе, словно наяву. И он казался ей чужим воспоминанием. Идеей, образом, сложившимся у нее в голове по рассказам других.

Так же она помнила своего мужа, Серафина. Хотя в действительности, и это заставляло ее чувствовать себя виноватой, образ Серафина в ее памяти не был столь же ярок и объемен. Чтобы успокоиться, Мамина задавала себе вопрос: сколько лет прошло со смерти Серафина?