Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Оттого давно и глубоко замечено, что ученый дурак глупее, чем неученый. В наш век повального просвещения это стало еще видней, ибо круглые дураки становятся многогранными. Но образование ожесточает неразумие. В узкой своей области дурак может достичь огромных подлинных успехов и плодотворно, с пользой передать другим свою сугубую эрудицию. Да только вот беда: осведомленность в узком коридоре специальных знаний наделяет ученого дурака неописуемым апломбом, растекающимся на все остальное пространство жизни. Он не устает поучать, советовать, наставлять, оценивать, раскрывать глаза, вмешиваться, истолковывать, входить в комиссии и комитеты по любым вопросам и проблемам.

А полное отсутствие сомнения в себе и правоте своей (сомнение — начало мудрости, вспоминает Токарский слова Аристотеля) и раздражительная неприязнь к тем, кто высказывает такое сомнение, сочетаются в дураке с недоверчивостью к советам и мнениям окружающих.

Ибо ошибочно считать, что дураки доверчивы и добродушны. Это пагубное и опасное заблуждение. А упрямый, несговорчивый, подозрительный, упоенный, целеустремленный, напыщенный, полномочный и самовлюбленный дурак?

А убежденный и неукоснительный? А бдительно ищущий еретических отклонений, несоблюдения или превратных толкований?

Природа чрезвычайно справедлива: недодачу разума она с щедростью возмещает самоуверенностью, апломбом и нетерпимостью. И поэтому дурак с убеждениями — большая опасность для окружающих (даже разделяющих его убеждения).

Из-за великого разнообразия глупости мое исследование оказалось очень затруднительным. Ибо дурак бывает молчаливый и болтун, застенчивый и развязный, веселый и грустный, общительный и замкнутый, счастливчик и неудачник, верный и подлый, образованный и невежда, трудолюбивый и лентяй, хвастун и скромник, воспитанный и хам, талантливый и бездарный, инициативный и пассивный, отважный и боязливый, прямодушный и хитрец. Я чуть было не написал тут: умный и глупый — и был бы прав, что легко увидеть из дальнейшего.

А кстати, об уме и горе от ума. Ясность этой ситуации слегка подпортил ее родоначальник Чацкий: давно уже замечено кем-то, что вовсе он не так уж был умен. Ибо никак нельзя назвать умным человека, который по поводу и без декламирует свои возвышенные речи то перед сытым недалеким барином, то перед елозящим приживалой, то перед пустой бабешкой, а то и вовсе перед военизированным шкафом. Ибо ум — это непременное и ясное понимание, с кем ты имеешь дело, кому и что разумно говорить.

Например, умен ли был добрый повар из известной басни, мягко стыдивший вороватого кота?

А достаточно ли был умен карась-идеалист, поплывший к щуке потолковать о добродетели? Хотя и жаль его, но вряд ли.

Правда, у Токарского причисляются к глупым и довольно спорные поступки. Он вспоминает прекрасный и поучительный эпизод у Рабле — когда Панург, купивший у купца на корабле одного барана из огромного стада, неожиданно бросил этого барана за борт. Восторженно блея, все до единого бараны принялись прыгать за борт, спеша и толкая друг друга, чтобы успеть за товарищами. Тут Рабле упомянул Аристотеля, не зря считавшего баранов самыми глупыми животными, и Токарский соглашается с ним, полагая такое пагубное подражание очевидной глупостью. Но это стоит обсудить, поскольку вывод не бесспорен.

Подражание очень глубоко сидит в человеческой психологии. Это благое наследие наших предков, живших некогда стадами и стаями, а потом племенами. Подражание было разумно и необходимо тогда, чтобы выжить (некто первым, например, замечает опасность и бежит), но и сейчас в нем много пользы и смысла. Подражание — основа обучения и воспитания, где многое состоит из личного показа, примера, собственных поступков и отношений.

Но вернемся к нашим баранам. Стоило ли им бросаться в море за первым? Я попытаюсь размышлять, влезая в баранью шкуру. Некогда Женева славилась обилием предприимчивых и хитрых обывателей. И появилась в Европе пословица: «Если видишь, что женевец кидается из окна, спокойно следуй за ним — не останешься внакладе».

И вот я стою на палубе, баран-бараном, и вижу, как спешно и радостно сигают в море мои близкие товарищи. Я не имею возможности расспросить их (таково частое условие житейской задачи), а хоть бы и сумел — они бормочут невнятицу или ссылаются на уже прыгнувших, и я не знаю, что делать. Я вспоминаю эту женевскую пословицу (или думаю о стихийной мудрости еврейского народа) и лихорадочно соображаю. Что, если прыгающие что-то знают (или чувствуют), и я, оставшийся на палубе, тем самым останусь в дураках?