* * *
Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом — пагуба его.
* * *
Скудно счастье оттепельных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.
* * *
Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.
* * *
Моя еврейская природа —
она и титул, и клеймо,
она решетка и свобода,
она и крылья, и ярмо.
* * *
Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделенным,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскаленным.
* * *
Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.
* * *
Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных — нет.
* * *
Слухи с кривотолками,
сплетни, пересуды,
вязкие потоки
пакостных параш —
льют пустопорожние
скудные сосуды,
злобясь, что в соседних
пенится кураж.
* * *
Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда все мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.
* * *
В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.
* * *
Майский фейерверк
брызжет в декабре,
начат новый опыт,
веет свежий дух;
дождики в четверг,
раки на горе,
клеваные жопы,
жареный петух.
* * *
В нашей почве — худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи — как лепешки коровьи.
* * *
Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.
Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье, как свобода, может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:
От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.
Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то теплая ностальгическая дымка — так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично вспоминаю сразу чье-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:
Вчера читал Куняева —
мне нравится хуйня его.
И общий смех сдувает эту теплую волну приятства. Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придется мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.
Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растет шестой конец.
Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней — двумя) привязана к любимой мною русской литературе.
Сказка о царе Натане, или Бедный всадник
Посвящается актерам Всероссийского гастрольно-концертного объединения (ВГКО)
Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу