Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Услышав новое решение,
мы по команде, ровным строем
себя на вольное мышление
беспрекословно перестроим.

Я сыт по горло первым блюдом
разгула гласности унылой,
везде так люто пахнет блудом,
что хлынет блядство с новой силой.

На днях мы снова пыл утроим,
поднимем дух, как на войне,
и новый мир опять построим,
и вновь окажемся в гавне.

Много раз я, начальство не зля,
обещал опустить мои шторы,
но фальшивы мои векселя
и несчастны мои кредиторы.

Сплелись бесчисленные нити
в нерасторжимые узлы,
и, не завися от событий,
капустой ведают козлы.

Случаем, нежданно, без разбега,
словно без малейшего усилья —
но летит российская телега,
в воздухе сколачивая крылья.

Временно и зыбко нас украсила
воля многоцветьем фонарей;
гласность означает разногласие,
а оно в России — как еврей.

Трудно жить в подлунном мире,
ибо в обществе двуногих
то, что дважды два — четыре,
раздражает очень многих.

Питомцы лагерной морали,
на воле вмиг раскрепостясь,
мы рвались жить и жадно крали,
на даже мизер жалко льстясь.

Менее ли хищен птеродактиль,
знающий анапест, ямб и дактиль?

Так меняются от рабства народы,
что опасны для такого народа
преждевременные роды свободы,
задыхающейся без кислорода.

Хорошо, что ворвался шипучий
свежий воздух в российское слово,
от него нам не сделалось лучше,
но начальникам стало хуево.

Усталы, равнодушны и убоги,
к мечте своей несбыточной опять
плетемся мы без веры и дороги,
мечтая перестать о ней мечтать.

Судьба рабов подобна эху —
рабы не в силах угадать,
мед или яд прольется сверху
и сколько длится благодать.

Душа не призрак-недотрога,
в душе текут раздор и спор:
в ней есть бурчание, изжога,
отрыжка, колики, запор.

Еврей живет пока неплохо,
но век занес уже пращу:
— Шерше ля Хайм, — кричит эпоха, —
сейчас я вмиг его прощу!

Сокрыто в пьянстве чудо непростое,
столетия секрет его таят,
оно трясет российские устои,
которые на нем же и стоят.

Я горе хотя и помыкал,
но пробыл недолго в тюрьме,
а вылетя, вновь зачирикал,
копаясь в любимом дерьме.

Судьба разделится межой,
чужбина родиной не станет,
но станет родина чужой,
и в душу память шрамом канет.

Еще на поезд нету давки,
еще течет порядок дней,
еще евреи держат лавки,
где стекла ждут уже камней.

Власть невольно обездолила
наши души вольных зэков,
когда свыше нам позволила
превращаться в человеков.

Под сенью пылкой русской дерзости
и с ней смыкаясь интересом,
таится столько гнусной мерзости,
что мне спокойней жить под прессом.

Китайцы Россию захватят нескоро,
но тут и взовьется наш пафос гражданский,
в России достанет лесов и простора
собраться евреям в отряд партизанский.

Он мерзок, стар и неумен,
а ходит все равно
с таким лицом, как будто он
один лишь ел гавно.

Когда протяжно и натужно
рак на березе закукует,
мы станем жить настолько дружно,
что всех евреев — ветром сдует.

Смотрю, как воровскую кинопленку,
шаги моей отчизны к возрождению;
дай бог, конечно, нашему теленку,
но волк сопротивляется съедению.

За личных мыслей разглашение,
за грех душевной невредимости
был осужден я на лишение
осознанной необходимости.
Потом прощен я был державой
и снова вышел на свободу,
но след от проволоки ржавой
болит и чувствует погоду.

Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощенное сознание
враждебно пылу сотворения.

Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль-пять.