Юрий Издрык - Двойной Леон. Istoriя болезни

Она любила хорошие вещи. На них у нее было чутье. Мне нравились ткани, из которых была сшита ее одежда (даже материал казенного халата, если б не был так накрахмален, мог попасть в эту мою коллекцию), ее косметика, украшения, которых у нее не было, то есть отсутствие украшений, ее маникюрное снаряжение и гигиенические мелочи — весь этот инструментарий эльфа-эскулапа, наконец, ее обувь. Я любил смотреть на ее ботинки, туфли, босоножки, когда она шла по улице или выбиралась из машины, или подымалась по ступенькам. Но самое острое наслаждение я бы чувствовал, глядя, как она без обуви ходит по комнате — все равно, босая или в чулках (в тех простых нитяных чулках, которые, кроме нее, никто не носит), — я бы не удержался от искушения время от времени посматривать на ее ноги, на стопу, на красиво сложенные пальцы, подглядывать, как она начинает и заканчивает шаг, как подымается на цыпочках, дотягиваясь до специй в высоком шкафчике, как нажимает на педаль фортепиано или на ощупь отыскивает под кроватью туфлю, наблюдать за ней, когда она просто стоит около дверей на балкон или сидит — нога, закинутая на ногу, покачивается в такт музыке (черта укачивает, сказала бы моя бабушка), а руки остаются неподвижными — одна держит на отлете сигарету, а другая лежит на плече, на моем плече, что-то ты слишком губы раскатал, парень.

Дежурная встретила нас с высокомерием, свойственным вахтерскому племени. Но ведь она и в самом деле могла оказаться старшей дежурной или сестрой-хозяйкой, а то и — свет не без чудес — ответственной за весь этаж. Крашеная старая ведьма, приученная к подслушиванию и нашептыванию, падкая на сувенирчики и подачки, которые, впрочем, принимала не ото всех. Я, понятное дело, не относился к категории ее любимцев — краснолицых балагуров— коммивояжеров, что бестрепетно открывают любые двери, ведь сумки их набиты салями, коньяком, шампанью, духами, презервативами, золотыми слитками и плитками шоколада — они всегда знают, как получить номер в переполненном отеле, как позвонить с чужого телефона на другой континент и какой орган пощекотать секретарше, чтобы та немедленно пропустила к шефу.

Однако надо отдать старой ведьме должное — иногда ее симпатии были и на стороне откровенно блаженных — рудимент материнского инстинкта, этого фантома чувственности, зачатого в электоральных недрах комплексов эдипа и электры, а также роршаховых шахмат. Как-то она пригрела взъерошенного бородатого фавна с перлюстрированной ширинкой и корнем калгана в кулаке. Фавн, даром что поначалу претендовал на роль приемного сына, необычайно быстро залил глаза дешевым вином и попытался изнасиловать новоявленную мать, а, получив отпор, наблевал в коридоре и пропал. После него остался неистребимый запах и забытый корешок.

А в другой раз сердце ее растрогал русоволосый юноша с просветленным взглядом и открытой улыбкой. Он был вежлив, сдержан и мудр аки змий. Они проговорили до утра, попивая настоянную на калгане самогонку и покуривая ароматный табачок. Обычно старой ведьме хватало нескольких услышанных фраз, чтоб разглядеть суть гостя и поместить его в одну из каморок своего всеобъемлющего вахтерского реестра, но на этот раз интуиция ее подвела. Она и под утро не знала, куда пристроить этого стройного умницу. Он был так не похож на других. Ясное дело, что только полное незнание истории, философии и истории философии не позволило ведьме догадаться, что юноша этот присутствовал еще на небезызвестном завтраке у Канта, когда бедолага Иммануил был высмеян и посрамлен.

Ведьма достала ключи и пыталась продемонстрировать, как открывается дверь. От нее несло лаком, луком и духами «Кармен». С этой минуты власть ее надо мной становилась безграничной.

Пока она скрежетала замком — наверное, его не один раз меняли, так как дверь в этом месте была залатана цветным пластиком, — я представлял, что смотрю на ту, что привела меня сюда, на полоумную-полуженщину-полуребенка. Она стояла чуть поодаль, прощаясь со мной навсегда. Лицо ее казалось неподвижным — она умела сдерживать чувства, но так как я стоял к ней спиной, то она не считала нужным скрывать свое желание закурить. С этим желанием она так и будет бороться до конца рабочего дня, и только когда выйдет на улицу и увидит, что пачка полностью пуста, — с неожиданной злостью швырнет ее в урну.

Значит, мы больше не увидимся вплоть до конца времен. Я старался осознать это как можно яснее, но чувствовал лишь какой-то, по-моему, стон. Мне хотелось еще раз напоследок поймать ее взгляд, хотя это и не имело смысла — я ведь даже не научился произносить в мыслях ее имя. И все же, когда дверь отворилась, не удержался и взглянул на нее. Но она как завороженная с каким-то ужасом наблюдала за манипуляциями старой ведьмы, чьи руки уже были по локоть в моей комнате.