So.
В качестве первого блюда подали обычный на вид суп, разлитый отчего-то в лихо расписанные горшочки с двумя ушками по бокам. Выглядел он чересчур жирным, однако навевал воспоминания не о домашнем бульоне, сваренном из доброй половины курицы, и не о капустняке на телячьей косточке с приправой из толченого сала, и даже не о постном борще пасхального вечера на льняном масле, а о хорошо известных кубиках золотистого (пока не выковырнешь его из фольги) концентрата, что больше напоминает краски художников-гастрономистов. Впрочем, судя по густоте супа, кубиков тут не жалели.
Суп был очень горячим, а слой жира настолько толстым, что температура держалась дольше, чем способен выждать голодный человек. Поэтому я долил в горшок пива — темного холодного пива, возможно, неуместного в это время года. Но я хотел пока воздержаться от крепких напитков — отсюда пиво и этот несколько необычный коктейль. Первое же погружение в его благодатную толщу принесло неожиданные результаты — посудина была почти доверху наполнена кусочками соленых огурцов, что вызывало подозрение: а не обычный ли это огуречный суп (см.: Альфред Целлерман «Рецепты славянского мира» (Suhrkamp Verlag, Munchen, 1939) и одновременно говорило о поваре-снобе, который исключительно ради эстетического удовольствия наполнил солеными изумрудами этот сомнительно-дымчатый океан. Даже нарезая огурцы, он не ограничился обычными поперечно-продольными разрезами, а искусно сымитировал самые настоящие кристаллы. Глубже, что отмело подозрения в заимствованиях из «Славянской кухни», начали попадаться кусочки телячьих почек, парадоксально сопровождаемые кружочками сосисок — тех синтетических, цвета сафари сосисок, которые продают на наших базарах — запаянные в длиннющие пластиковые оболочки, они похожи на пулеметные ленты какого-нибудь «Макдоналдса». Уже не помню, входила ли в рецептуру картошка — наверное, нет: все же это, без сомнения, был результат долгих кулинарных поисков, а не просто баланда из подручных материалов. А того, кто, поедая это чудн ое блюдо, сумел бы дойти до самого конца, на дне ждал сюрприз — настоящая дебелая блестящая маслина. Она, вероятно, символизировала черный жемчуг, что достается только самому отважному ныряльщику.
Ты, конечно, не стала пробовать этот деликатес, поэтому мы поджидали второе блюдо — грибы в подливе. Однако подливу принесли уже давно — она была налита в плоские стальные ковшики размером не больше чем кофейная чашечка, а грибов все не было. Мы курили, разговаривали, молчали (хотя разве могли мы молчать?), пока наш бравый официант, очевидно, невыносимо страдая в душе, не подошел к нам и не сказал со снисходительностью психиатра: «Ешьте, пожалуйста, а то грибы остынут». То, что мы приняли за подливу, оказалось основным блюдом.
Мы пробовали выловить из этих крохотных лужиц кусочки грибов, но безрезультатно. Возможно, их стащили на кухне, но скорее всего они были настолько микроскопическими, что напрашивался единственный вывод: это не сами грибы, а их споры, залитые неведомым соусом, и причина создания столь странного блюда могла быть лишь следующей: из-за смертельной ядовитости употреблять сами грибы запрещалось. Оставалось только поразиться экзотичности кушанья и порадоваться спасению жизни.
Тебе пришлось заказать несколько кусочков сыра, чтоб хоть как-то подкрепиться. Я доедал хлеб.
И тут — ты не могла этого видеть — в зал вошел большой черный пес.
Знаешь, это началось несколько лет назад, когда я без всякой видимой причины стал задерживать дыхание, проходя мимо людей. Меня самого удивляла эта боязнь вдохнуть воздух, который окружает посторонних, словно в нем таились неведомые бактерии, смертельные аллергены или частицы чужого эпителия, перхоти, испарений — всего, из чего складывается микромир вокруг человека. Сначала я упрекал себя за такое болезненное проявление мизантропии, а потом привык. Но тебя не было очень долго и дела мои шли все хуже. Я понемногу терял над собой контроль, или, вернее, интерес к самому себе. Потеряв и надежду встретить тебя, я на удивление быстро покатился вниз, лишь иногда собирая остатки обшарпанной воли, но это случалось все реже. Иногда в течение нескольких дней я не мог заставить себя выйти из дому — да что там выйти из дому — элементарно встать с постели и, скажем, почистить зубы. Моя физиология почти полностью замирала, а все ресурсы мозга без остатка поглощала борьба с бесконечно замедленным временем. Собственно, это был даже не отсчет — ведь для этого пришлось бы осознать происходящее — а чистое ожидание, прикосновение к ближайшему будущему, которое проникает в тебя безжалостными остриями. Хуже всего было то, что теперь не спасала даже ночь, на которую я всегда возлагал столько надежд. Мне уже не удавалось полностью погрузиться в сон — я зависал на полдороге, и борьба со временем приобретала фантасмагорическую окраску. Я находился в полуреальности, где не было ни избавления, ни воли. Кошмары сделались почти всемогущими — дискретность галлюцинаций позволяла им появляться в неограниченных количествах, легко вплетаясь в остатки дневной действительности. Мой внутренний хронометраж достиг той предельной скрупулезности, за границами которой исчезает уже сама структура времени. Каждое мгновение распадалось на бесчисленное множество составляющих, но и это продолжалось лишь до тех пор, пока корпускулярная модель, несмотря на свою очевидную абсурдность, кое-как работала. А дальше все исчезало. Оставалось только излучение — тихое излучение тьмы.
Читать дальше