Юрий Издрык - Двойной Леон. Istoriя болезни

Я пришивала пуговицу, когда он вошел. Пуговица эта болталась на нитке уже несколько дней, но я никак не могла найти время, чтобы ее пришить, а сегодня она просто осталась у меня в руках, когда я застегивала халат. Вот я и пришивала пуговицу, когда вошел он, тот, кто. Вернее, сначала он постучал по притолоке, так как дверь была приоткрыта, и спросил «можно?» Он неожиданности я наколола палец, ведь из-за радио не слышала, как он шел по коридору. Передавали концерт Коры. «Можно», — сказала я. На кончике пальца выступила капелька крови. Я ушла за ширму, чтобы надеть халат. Кора пела: «…kiedy sobie wspominam dawne dobre czasy, czuje sie jakos‘ dziwnie, dzisiaj noc jest czarniejsza…» («…со странным чувством вспоминаю старое доброе время, теперь ночи стали чернее…»)

Он ждал меня у стола — в одной руке держал папку, в другой — тапочки для душа. У него был странный голос, без привычных мужских интонаций, но очень характерный. Я бы узнала его и спустя много лет, даже в телефоне.

Телефон зазвонил, когда я заполняла журнал, и я снова вздрогнула от неожиданности. Наверное, он подумал, что я истеричка. Звонили из приемного покоя. Уже второй раз. «Я знаю, — сказала я, — знаю» (на том конце положили трубку и звук гудка вдруг совпал с музыкой из радиоприемника). Он отвечал на мои вопросы, старательно произнося, слишком отчетливо выговаривая слова. Я догадалась, что обычно он едва разжимает губы и бормочет себе под нос. На лбу у него выступил пот, и он не мог его вытереть, потому что обе руки были заняты — он так и не отважился куда-нибудь положить свои вещи. «Садитесь», — сказала я, хотя формальности мы выполнили и было пора идти. Он сел, достал из кармана мятый платок и вытер лоб. Еще некоторое время делала вид, что изучаю записи, чувствуя, как он старается не смотреть на мои руки. В лицо он мне так ни разу и не посмотрел. «Ну, вот и все. Пойдемте.»

Он стоял позади, пока я запирала кабинет. Словно изучал меня. Слишком пристально, даже агрессивно. Потом, когда шел за мной, кажется, перестал. Я сказала ему, что тапочки все равно придется сдать дежурной, поэтому не стоит носить их с собой. Тут он не на шутку испугался. Не хотел надевать чужую обувь или сильно дорожил своей. Я попыталась его успокоить: «Ничего страшного, вам выдадут удобные туфли», но это его не убедило. Он остановился и так, словно речь шла о жизни и смерти, спросил: «А в чем я пойду в душ?»

Она пришивала пуговицу, когда я вошел. Пуговица эта болталась на нитке уже несколько дней, но она никак не могла найти время, чтобы ее пришить, а сегодня пуговица просто осталась у нее в руках, когда она застегивала халат.

Я ее застукал и от неожиданности она наколола палец — из-за радио не услышала, как я шел по коридору. Крутили Кору. Она давно уже не слышала эту музыку и подумала о том, что десять лет назад все воспринималось совсем по-другому. Может, оттого, что слушала ночью. Она наколола палец, и на его кончике выступила капелька крови. У нее была хорошая кровь.

Надевая за ширмой халат и то и дело посасывая палец, она о чем-то меня спрашивала, и я машинально отвечал, одновременно прислушиваясь к словам, что доносились из приемника — «Kto chcial cieszyc sie swiatem, ten staje przed zadaniem nie do wykonania» («Кто хочет наслаждаться жизнью, желает невозможного»), а в голове все время вертелись клептоманские фантазии: в ящике ее стола (который оставался полуоткрытым, пока она не села за стол и украдкой не задвинула его коленом) лежит яблоко, которое она надкусила, повесть Solange MARRIOT «Rien du tout, ou la consequence» со скрепкой вместо закладки на 32-й странице и косметичка, полная нерекламируемых, но действительно хороших вещей, описание которых меня бы слишком далеко завело. А снизу ко дну ящика — о чем не догадывался никто — была прилеплена уже окаменевшая жвачка, ее оставил ночной дежурный — студент третьего курса, прыщавый лоботряс, зануда и потенциальный извращенец. (А, впрочем, судьба убережет его от извращений. После далеко не блестящего окончания института отец устроит его мелким клерком в аптекоуправление, где он после недолгих туалетных флиртов с практикантками и секретаршами вдруг ни с того ни с сего и всем на удивление соблазнит дочь управляющего — лохматого неряшливого сангвиника — и таким образом обеспечит себе будущее с домом, автомобилем, продвижением по службе, игрой в гольф (или бридж?) и другими чистыми пустяками.)

Сначала она забыла предложить мне сесть, и я вынужден был отвечать на ее вопросы стоя, пока волнение, вызванное моим появлением, не утихло, и она не указала мне рукой на стул. Она была очень стройной, а руки, как у ребенка. И овал лица. Это было незаметно из-за волос, но если бы она собрала их на затылок, то выглядела бы почти как двадцать лет назад, когда ходила в школу коротко стриженной, или как через десять лет после этого, то есть — хронологическая симметрия — десять лет назад, когда в полночь слушала в постели Кору, а тот, кто лежал рядом, собрал ее косы в кулак и, вглядываясь в профиль горянки, вдыхая бумажный аромат кожи и речной аромат волос, удивлялся: почему он не любит по-настоящему эту по-настоящему прекрасную женщину. Впрочем, что он знал о любви? Любовь была для него лишь воспоминанием. Он никогда не чувствовал как следует настоящее, реальность распознавал с опозданием, реакции его всегда выглядели анахронизмом, поэтому, держа в кулаке ее косы, он еще не знал, что через некоторое время будет думать, что не представлял без нее жизни — выполненная задним числом мифологизация.