Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная

Очень важно казалось понять: ее дочь может быть откровенно корыстной?

А Елена сама? Корысть в ней жила? Когда на Митю за безденежье ворчала? Да нет, не бедность ее тогда тяготила, а заурядность, будничность его. А с Сергеем… Он с одним чемоданчиком к ней пришел. Гарнитуры, что оставил, гроша ломаного не стоили – фанера! И когда замуж за него выходила, прекрасно знала, что если в Свердловске он шишка, то в Москве счет другой, и на многое ему не придется рассчитывать, тем паче после скандального развода.

А впрочем, какой была, теперь не вспомнить. Зато сейчас жадность, суетность отмелись от нее. Когда слышишь в себе боль, невыдуманную, реальную, понимаешь, что действительно ценно. И кажется, это ценное вполне могло уместиться в твоих ладонях.

Да только как знать, что слышат, что запоминают дети? Что выпадает в осадок? Тогда обнаруживается, когда вроде и не твои это слова.

События стремительно раскручивались. На субботу-воскресенье Оксана уезжала теперь с отцом и его женой за город, в дома творчества, и впечатлениями с Еленой все реже делилась. Мимоходом сообщала, что папа хвастается ею, водит с собой повсюду, и в театр, на репетиции. Моя дочь, говорит, и важно смотрит. Жена его очень умно себя ведет – о, она знает свое место!

– и голос девичий при этом со злорадством звучал.

Елена – вот дура! – сочувствием тогда переполнялась к его жене: она-то знала, какого терпения и мук стоят взрослые, осознавшие свои права дети от другого брака. Оксана – она еще себя покажет, эта бедная Зоя еще хлебнет с ней.

Хотя – что Зоя? Подумала бы о себе, какое ей-то место выделялось при жестком Оксанином раскладе?

Думала, думала. Ревновала. Привычное для нее чувство, с детства оставшееся как самое первое воспоминание. Только тогда сама искала для ревности повод и лезла постоянно на рожон, теперь же – ждала, терпела. Но однажды сорвалась.

– Тебе что важно, – сдерживаясь поначалу, спросила у дочери, – известность его, богатство, престиж, как говорят нынче? Ты же вымогательством занимаешься, неужели сама не понимаешь? Где твоя гордость? Если он не в состоянии тебе ни в чем отказать, это не значит, что ты не должна проявлять щепетильности.

– А почему? – Оксана краем рта усмехнулась. – Что он, чужой?

– Нет, не чужой, но… – Елена слова подыскивала, – но существуют нормы, правила, деликатность, несвойственная вообще тебе. (Ах, не надо бы обижать!) Ну такт… Да и зачем все сразу?

– Сразу? – Оксанин голос чуть звонче стал. – А я не виновата, что шестнадцать лет пришлось мне ждать, потому и получила сразу, а могло быть постепенно, разве нет?

Елена промолчала.

– Но ты же только, – произнесла после паузы, – берешь, а взамен что?

– А ты откуда знаешь? – глаза Оксаны сузились. – Ты что, нас видела, присутствовала вместе с нами? И я даю, даю то хотя бы, что вообще существую! Мало? Это тебе всегда мало было. Какие-то особые проявления, доказательства всегда требовала. И мучила всех. А просто жить тебе казалось скучно.

Елена молчала. Оксана раскраснелась, сдула со лба упавшую золотистую прядь:

– Вообще, мама, ты лучше не вмешивайся. Я ведь тебе не мешаю. И мешала разве когда-нибудь? Что хотела ты, то и делала и не очень-то советовалась со мной. А теперь… Не мешай мне. Станешь мешать, я вообще перееду к папе.

Сказала – и смутилась. Недовольна явно была собой: угрозу держала наготове, но не собиралась на сей раз использовать. Но не сдержалась. А ведь обычно владела собой. С детства в ней это было – взгляд холодный и будто натянули поводья. Цепенела в упрямстве, хоть что круши. Не сморгнет, не уступит ни пяди. Но здесь не сдержалась, ляпнула.

Тут бы Елене использовать ее промашку, сыграть – да, в жизни и это уметь надо – на внезапной слабине: все карты в руки, есть повод для благородного негодования.

Или уж, в крайнем случае, смолчать, затаиться. Так нет, обида, как пощечина, ослепила. Как с Митей тогда, как всегда… Закричала – а ей бы тихо-тихо говорить, чтоб вслушивалась, – закричала аж во взвизг:

– И уходи! Собирай сейчас же свои монатки! Иди туда, где теплее, сытнее! Тебе там слаще, где подачек больше дают! Видеть тебя не хочу, змееныш!

И тогда только увидела девочкины глаза, огромные, влажные. И как бы совсем пустые.

Одни глаза. Встала. Сдернула пальтишко с вешалки – и вышла.

На работу Елена не пошла. Не шли ноги. Сил не было с постели встать. Лежала… Хорошо, когда беда не на одно только сердце давит, а лишает всех физических сил: такая слабость, что тошнит даже. Вот в этом и спасение – в неспособности что-либо предпринять. Лежишь-лежишь, и потолок вроде начинает покачиваться, и стены с ним вместе…