Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная

… Поразительно, муж от нее уходил, собирал вещи, а она мысленно в детские годы свои подалась. Для отвлечения? Нет. Все, что встречалось в ее взрослой жизни рационального, обоснованного трезво, жестко-логического, что наступало и давило на нее, – все это смыкалось как бы с далеким прошлым, являясь будто еще одним аргументом в давнем их с матерью споре.

Он уходил. Глядел виновато и вместе с тем, она знала, решения своего не переменит. Природное его упрямство выходило то одним, то другим боком: он сумел к ней прорваться, сумеет и вырваться от нее.

Эти сборы… Она ушла в спальню. Он постоял у двери, потом по коридору прошел: неужели к Оксане, она подумала. Встала, на цыпочках подошла и услышала его голос, он не умел говорить шепотом:

– Оксана, ты знаешь что, ты береги маму.

Пауза. Оксана неразборчиво ответила ему. Его бормотание. Елена не осмелилась ближе подойти. Слова: «Я так и думал», – голос по-доброму звучал и даже будто благодарно. Вот как! Он счел нужным с дочерью ее напоследок говорить – не с ней! Ее, значит, л ю б и л и, но уважение выказывали тем, кто оказывался рядом с ней. Николай с матерью ее объяснялся, Сергей Петрович к Оксане малолетней пошел. Будто полагали они, что о серьезном, существенном, с ней, с Еленой, говорить бесполезно. Так, значит, воспринимали ее.

Гнев захлестнул, она пошла и настежь распахнула дверь в Оксанину комнату. Разом они оглянулись схоже, недоуменно, будто одновременно подумав: зачем она здесь и что еще может выкинуть…

В халате поверх ночной рубашки, в шлепанцах, растрепанная, вызывающе улыбнулась:

– Ну, что, косточки мне все перемыли? Оксана приподнялась:

– Мама, я тебя прошу…

– Этот человек… – Елена вскрикнула.

Она понимала, она чувствовала – нельзя, нельзя. Пусть бы он ушел, но она сумела бы выдержать все достойно и такой бы осталась в его глазах, в своих глазах, в глазах дочери. Но ее понесло, в ушах звенел собственный крик, в глазах от ярости потемнело. А у них обоих в глазах испуг вместе с брезгливостью. А ведь только она и соединяла их, они же вытолкнули ее и объединились против. Предатели…

– Мама, мамочка, – шептала Оксана, – прошу. Мама, ну зачем… – И вдруг: – Ведь стыдно!

Елена услышала. Осознала, потерянно обвела глазами комнату: все пропало… Вышла, шатаясь, – и ничком на кровать.

… Очнулась. Оксана сидела у окна, держа на коленях раскрытую книгу. Елена взглядом с ней встретилась.

– Что ты читаешь? – спросила.

Девочка вроде смутилась:

– Да вот Стендаль… Тома в нашей библиотеке нашла разрозненные.

– Полное собрание было, – Елена сказала.

– Но мы же переезжали, – дочь напомнила.

– А, да, – Елена вздохнула, – действительно…

Она боялась о другом спросить. И девочка не говорила, глядела настороженно.

– Ключи он оставил? – Елена не выдержала.

Оксана кивнула.

Да, значит, ушел все-таки…

Остались вдвоем. Оксана заканчивала десятый класс. Елена устроилась на службу; те самые сто сорок, что «погоды не делали», очень и очень теперь ожидались, и дни получки воспринимались праздником.

Елена к девяти уходила на службу, возвращалась к семи. Работала теперь в другой конторе, ближе к дому: в небольшой комнате впритирку стояли пять столов, за ними сидели пять женщин.

Елена повесила над своим столом плакат с важным медвежонком, влезающим на трехколесный велосипед, принесла из дому плетеную кошечку. Обживалась… Что-то о себе рассказывала, выслушивала других, и многое обнаруживалось у нее с окружающими людьми общего, того, что сближало.

На новом месте ей следовало себя зарекомендовать, пришлось сосредоточиться, всерьез постараться – и, слава Богу, коллеги не знали ее прежней, заполненной до ушей личным и переживаниями, оглушающими, ослепляющими ко всему, что вовне.

Теперь, в этой тесной комнатке, среди сугубо женского коллектива, она наконец почувствовала себя в безопасности, огражденной от неожиданностей, подстерегающих, казалось, на каждом углу. Впрочем, она замечала, многие из женщин с тем же ощущением являются на службу, как в укрытие. От семейных дрязг, от разочарований, от недовольства собой и близкими, от обыденности и безрадостности своей женской судьбы. Официальная обстановка действовала на них, как ни странно, благотворно. Взбадривала. Они входили, садились каждая на свое место, доставали зеркальца, пудрились и хватались за телефонные аппараты, точно стремясь самим себе доказать, что вот же они – люди! Граждане. Полноправные члены общества. И ни хамоватым мужьям, ни детям, грубящим, вышедшим из повиновения, отсюда их уже не достать, не выколупнуть. Как из раковины хрупкой улитку.