Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная

Елена, бывало, сама дивилась себе: спешить на работу, каждое утро вливаться в сугубо женский коллектив, до шести вечера просиживать в тесной комнатке, где помещался их отдел, и при этом казаться общительной, улыбаться, и, представить, без притворства даже.

Ее любили… Такой любви она не знала еще. Не знала в себе тех свойств, что внушали, оказывается, к ней людское расположжение. В мелочах оно проявлялось: в кафетерии, скажем, сослуживицы место ей занимали, кофе брали, бутерброды, даже если она и не просила и почему-то запаздывала. Перед начальством, случалось, выгораживали ее. Да и к чему перечислять? Чувствовала она их отношение, хорошее, небезразличное.

Какая она с ними была? Да ничего особенного, специально симпатиями заручиться не старалась. Опаздывала, правда, был грех. Но и тут она старалась с собой бороться.

И не лезла. Инстинктом скорее поняла, что больше выиграет, если позволит коллегам опекать себя и не учуют они в ней конкурентку. Тут женская ее природа подсказала правильный ход. Натур агрессивных, тщеславных и у них в коллективе находилось достаточно. Соперничать с ними Елена бы не смогла. И навыка не было, и не хотелось.

Обыкновенная жизнь. Прошедший день неотличим от предыдущего, но что-то ведь заставляет нового, завтрашнего ожидать, а значит, есть силы, и можно еще надеяться, что стоит, необходимо жить.

Вот эта не осознаваемая вполне, подспудная как бы вера и приносила душевное равновесие. Никогда еще за все годы так плохо ей не было – никогда спокойнее, ровнее она не жила.

Временами даже казалось: вот теперь бы и начать… Теперь, когда все в ней наконец устоялось, когда она не то что поумнела – проще, может быть, стала. И выносливее.

А может, так и устроено в жизни, что сердце человека размягчается только страданиями, и только тогда благородство просыпается в нем, когда он сам в благородстве начинает нуждаться, нуждаться в отзывчивости, в добре, а без таких испытаний человек зол, придирчив, беспощаден.

Помимо службы Елена еще подрабатывала, пробовала рецензировать рукописи, книги. Складно у нее это даже получалось, заняться бы всерьез этим раньше, кто знает, что вышло бы…

Лестно: похвалил заведующий, а в кулинарии цыплят парных удалось достать, французскую тушь (пятерка стоимость, рубль внакидку) там же, на работе, купила, немножко помяли бока в автобусе в час пик, а в общем, жить можно.

С таким ощущением входила теперь в свой дом. И сразу взгляд на вешалку: Оксана дома? Иной раз была, иной раз нет. И тогда Елена ждала, когда бы она ни возвращалась.

Она, конечно, готова была понять… Но и предостеречь хотелось, и беспокойство трудно оказывалось сдержать, и инстинкт проявлялся собственнический – мое, да ведь больше и никого нет на свете.

Если бы только Оксана рассказывала, делилась, ей бы простилось все, и легче бы стало, и проще. Так важно было почувствовать, что она, Елена, нужна, ну только бы Оксана ей доверилась.

Но ведь не заставишь, не вымолишь. Не подпускающий Оксании взгляд, и голос жесткий, и все расчесывала, расчесывала перед зеркалом свои золотые, каждый раз изумлявшие волосы.

Когда-то труда не стоило догадаться, чем можно порадовать, как подладиться. Повести, скажем, в зоопарк, стоять вдвоем у клеток с запахом характерным конюшен, пытаясь настичь ускользающий, равнодушно-тоскливый взгляд зверя, и чувствовать, как детская ручка вжимается тебе в ладонь, и ты отвечаешь пожатием, взрослым, снисходительным. Так просто было! «Мама, купи мороженое, купи», – и глядит на тебя, будто полцарства даришь. А поцелуй перед сном в лоб. Тоненький, обиженный возглас: «Мама, поцеловать забыла!». Такое привычное чувство, что нужна, нужна – и вдруг нужной быть совсем перестала.

Мешала, надоедала – такой встречала взгляд, зыбкий, убегающий. И даже в ссоре не удавалось никаких сведений добыть. Укоряюще, но так же неприступно: «Да что ты кричишь, мама»…

«Оксана, – когда-то говорила, – закрой дверь». Теперь, когда к дочери заходила, та фраза звенела в ушах, только сейчас е е не пускали.

Дочь ускользала… В движениях ее, в выражении лица появилась такая раздражительная поспешность, точно она постоянно готовилась дать Елене отпор, пресечь любое вмешательство, любое посягательство на свою свободу. Когда же девочка успела так ожесточиться? Елена недоумевала. Ей представлялось, что все еще не упущен момент и удастся ей растопить шершавую ледяную корку.

Когда-то она наблюдала первые Оксанины шаги во внешний мир. Теперь это стояло перед глазами, как моментальные снимки. Вот парк, осенний, набухший дождем. Они идут с Оксаной, взявшись за руки. Но девочка дернулась, подалась внезапно туда, где на пожухлой колючей траве играют ребятишки. От года до трех. В младенческой их неуклюжести, неловкости потешная важность: как они ходят вперевалочку, приседают осторожно, опасаясь равновесие потерять. Оксана останавливается неподалеку… Смотрит. Взрослые так никогда не глядят – с таким откровенным призывом, голодно, жадно. Я тоже хочу с вами играть! Но дети не обращают на нее никакого внимания. Зародыш истины: сила – в коллективе. Оксана продолжает стоять, замерев. И тут в Елене вздымается такая жаркая к дочке жалость, потребность защитить, уберечь от унижения, правда, осознаваемого, пожалуй, только ею, взрослой. Наклоняется и тихо, нежно: «Оксана, пойдем». Но Оксана не двигается. Ее упрямство направлено теперь против матери и в защиту тех интересов, что объединяют ее со сверстниками-детьми. Она, трехлетка, намерена существовать самостоятельно и в своем мире. У юных, у молодых всегда свой особый мир, и пускать туда абы кого они не желают.