Андрей Шляхов - Черный крест. 13 страшных медицинских историй

Сергей Иванович Корнилов заведовал отделением неотложной кардиологии, и его больным предстояло стать участниками исследования в первую очередь. Прозвище «Буратино» Сергей Иванович получил не столько за длинный нос, сколько за привычку совать его куда ни попадя. И надо заметить, всегда с выгодой для себя.

С заведующим кафедрой у него отношения не сложились. Едва став заведующим, Буратино начал, по его собственному выражению, «утверждать приоритет практики над теорией», то есть то и дело ставить кафедре палки в колеса. Студенты, по его мнению, шумели и мешали покою больных, ассистенты вмешивались в назначения лечащих врачей, доценты и профессора не так резво прибегали на срочные консультации, как хотелось бы, а кабинет доцента Ушаковой (он же – одна из учебных комнат кафедры) так и просился быть переоборудованным в четырехкоечную палату. Свежеиспеченному заведующему очень хотелось, чтобы с ним все считались.

Корнилову пару раз намекнули – он не понял. Тогда Ушакова впрямую попросила его унять свое никому не нужное рвение и услышала в ответ слегка измененную цитату из классики:

– Не учите меня жить, лучше освободите комнату!

Пришлось пустить в дело тяжелую артиллерию. По дороге домой Аркадий Рудольфович тормознул свой «Сааб» у административного корпуса, поднялся на второй этаж и минут десять просидел в кабинете главного врача Ольги Никитичны. На следующий день ситуация в неотложной кардиологии изменилась самым что ни на есть коренным образом. Сергей Иванович стал любезен со всеми – начиная от студентов и заканчивая профессорами, о перепрофилировании учебной комнаты более не заикался и ни к кому с придирками не лез. Но в голубых глазах его нет-нет да и проглядывала затаенная ненависть, ненависть человека, которого силой вынудили переступить через себя самого (это очень сложный в техническом исполнении и опасный для здоровья номер, поэтому автор считает своим долгом предостеречь читателей, чтобы они не вздумали делать нечто подобное).

– А давай мы его замажем, – предложила Ушакова. – Буратино спит и видит себя в науке. Предложим ему поработать с нами, пообещаем соавторство в парочке научных статей и участие в каком-нибудь симпозиуме...

– Московском симпозиуме, Ир, – уточнил Владимир Михайлович.

– Естественно! – фыркнула Ушакова. – Не в Испанию же этого козла возить! Я его сегодня же обработаю... Михалыч, так я ему и поручу прикормку тех, кому еще выписываться рано. Если что и случится – пусть сам и отдувается.

– Неплохой вариант, – согласился Владимир Михайлович.

В конце концов, за частью «подопытных кроликов» надо понаблюдать в стационаре. Этого требовали интересы дела, те самые интересы, на которых так неожиданно оказалась завязана жизнь Владимира Михайловича. Стационарное наблюдение дает куда больше информации.

«Хороша! – подумал он, провожая глазами ладную, ни капельки не расплывшуюся к сорока годам фигурку Ушаковой. – Надо же – такая красивая и умная, а не замужем...»

Ассистента Свету Гаврич Владимир Михайлович раздразнил перспективой халявной поездки в Индию и запугал перспективой всю жизнь просидеть в ассистентах, если не хуже. Под «хуже» подразумевалась работа обычным врачом в обычном отделении какой-нибудь обычной больницы. Света сначала изобразила бурный восторг, затем – панический ужас (ей бы в актрисы, да голос подкачал – скрипучий, как несмазанная дверь, и глаза слегка косят). Владимир Михайлович Свету не любил, но ценил за исполнительность.

– Молчание – не золото, – изрек на прощание Владимир Михайлович. – Молчание – это счастье.

«Дон Корлеоне сраный», – подумала Света, но вслух ничего говорить не стала. Испортишь отношения с правой рукой заведующего кафедрой – можешь ставить на карьере крест. А у Светы был четкий план – к тридцати пяти защитить докторскую, а к сорока сесть куда-нибудь на заведование, хоть на самую завалящую кафедру, но чтоб на заведование. Света неплохо разбиралась в жизни и была уверена, что, образно говоря, лучше быть первой на деревне, чем последней в городе.

С ассистентом Дунаевым пришлось повозиться – вздорный юноша морщил картофелеобразный нос, вопил о своей великой занятости и намекал на то, что приличному молодому человеку жить на то, что дает кафедра, невозможно.

«Иди на „скорую“, там больше платят, – с ненавистью подумал Владимир Михайлович. – Как будто ты живешь на эти деньги, сволочь. Постеснялся бы...»