Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...»

— Товарищи, слово предоставляется представителю стройупра, — поднялся сидевший рядом с вождем секретарь партячейки Горного института.

— Троцкому! Троцкому!.. — вопил зал.

— Тише, товарищи, — поднял руку секретарь. — Лев Давыдович непременно выступит. Но сначала вы, товарищ Дембо…

Крохотный очкастый паренек, весь дрожа и все-таки важничая, выскочил на трибуну и, выхватив из нагрудного кармашка листок, зычно, от волнения сбиваясь, прочел:

— Протокол экстренного заседания расценочно-конфликтной комиссии стройупра номер один. Постановили: «зачислить товарища Троцкого почетным маляром 1-го стройупра и с 12-го апреля 1923-го года начислять ему тарифную ставку по седьмому разряду, руководствуясь тарифом союза строителей».

Снова зал сотрясли «ура» и приветствия «стальному вождю», «мировому вождю», «народному красному вождю», но Троцкий даже не улыбнулся.

«Привык», — подумал Павел.

— Слово предоставляется… — успел лишь выкрикнуть партсекретарь, и зал тотчас взревел и не умолкал минуту, две, десять… Теперь утихомирить его мог лишь наркомвоенмор, что он и сделал, выйдя к трибуне. Движения у «стального вождя» были заученные. Видимо, сказать речь ему было не сложней, чем высморкаться.

Бросив несколько крылатых фраз о бескорыстии и энтузиазме молодежи, Троцкий тут же оглоушил всех, заявив, что Соединенные Советские Штаты — страна бедная, в тридцать шесть раз беднее Американских Соединенных Штатов. Капиталисты нас могут купить с потрохами. В один год своими долларами они погубят всю нашу национализированную промышленность, если мы не ощетинимся и не выставим барьером монополию внешней торговли. Зал замер от страха, а Троцкий своим и в самом деле железным голосом призвал не щадить сил и работать, работать и не щадить сил. И еще раз экономить и экономить.

— Надо проявлять чудеса героизма! — кричал Троцкий. — Как проявлял их маленький эксплуататор, мелкий хозяйчик. Тот не жалел ни себя, ни жены, ни детей, спал по четыре часа в сутки, урезывал себя в каждом пятаке, но зато прошел период первоначального капиталистического накопления. И нам нужно бороться с такой же страстью, но за пятак советский, социалистический! И тогда, несмотря на нашу жалкую, постыдную бедность, мы вытащим страну из нищеты и капиталу не сдадим!

Зал качало от оваций, а Павлу было тоскливо и одиноко. Он с трудом протиснулся к запасному выходу. Не хотелось сталкиваться с сокурсниками. Они бы насели: как, мол, тебе Троцкий? А правду разве ответишь?

Перегоняя Челышева, сверху повалила толпа, и он свернул в курилку переждать, пока спадет энтузиазм и комсомолия разбредется по общежитиям. Однако когда через четверть часа Павел выглянул на винтовую лестницу, оказалось, что низ ее, точно мухами, усеян парнями и девчатами в пиджаках и кожанках, а перед ними стоит народный вождь.

— Как вам, Лев Давыдович, не боязно перед столькими людьми говорить? — спросил один хлопец.

— А тебе что, страшно? — удивился Троцкий.

— Еще как!

— Если в зале двести человек — страшно?

— Две-ести?! Если двадцать — и то…

— А когда — пять?

— Ну, пять — куда ни шло…

— Тогда убеди себя, что в зале не двести или тысяча двести, а всего один человек и тот болван, — улыбнулся Троцкий.

Все загоготали, а Павел опешил: «За людей нас не считает. Что ж, за ним сила. Клим говорил, что Троцкий пулеметами красные полки поворачивал. Они драпали, а он их выстраивал шеренгами, выводил в расход каждого десятого и снова на чехов гнал. А тут, думает, без пулеметов обойдется. И ведь обходится…

— Вот оно как получается, Климентий Симонович, — неожиданно для себя позвал Челышев пропавшего родича. — Вокруг ликуют, а мне тошно. Может, я и вправду малахольный? Что молчишь, чертов эмигрант?

— Глупый ты, — вдруг отозвался Клим из неведомого далека. — Глупый… Зачем сомневаешься, когда как день ясно: не ты дурень, а они. Потому что ты мыслишь сам, а они — скопом.

Винтовая лестница все еще переваривала реплику наркомвоенмора, а в дверях курилки, как некогда на своем огороде, Клим вразумлял Павла:

— Радовался бы, парень, что тебя еще не скрутили, что ты покамест сам по себе. Помнишь, может быть, найдется там десять праведников? «не истреблю ради десяти» город сей. Ну, праведников давно не сыщешь. Но пусть хоть наберется десять грешников, чтобы каждый размышлял по-своему — и уже не пропадут ни город, ни держава. Так-то… А ты стыдишься и чахнешь, как невиданная девица. Голову подыми… — сказал Клим и вдруг исчез.