Вильям Козлов - Когда боги глухи

— Меня надоумил выпроводить отсюда Ингу Ольмину, а сам, моралист чертов, мою жену увел?!

Иван Степанович стоял перед разгневанным Абросимовым и молчал.

Тот развернул его и ударом кулака сбросил с крыльца на землю. Широков медленно поднялся.

— Бей не бей, а делу, Паша, не поможешь, — сплюнув и облизав губу, проговорил он. — Потерял ты Лиду.

— Да я только свистну, она тут же ко мне прибежит! — не помня себя, кричал Павел Дмитриевич.

— Свистни, — глухо уронил Иван Степанович.

На крыльцо выскочила в длинной исподней рубахе старуха Широкова. Седые волосы рассыпались по плечам, в тонких руках ухват.

— Ты чего, бесстыжие твои глаза, ночью людям спать не даешь?! — завопила она. — Вот ухватом огрею по горбине! А ты, Ванька, чего язык проглотил?

Тот подошел к матери, отобрал ухват и отбросил в сторону.

— Иди, мама, — спокойно сказал он. — Без тебя разберемся, дело тут мужское… — Оглянулся на тяжело дышавшего Абросимова и прибавил: — Сейчас оденусь и выйду, а ты, гляди, дом на куски не разнеси…

— Пашка, ты? — подслеповато щурилась в темноту старуха. — За своей Лидкой приперся? Да бери ты ее ради бога! Вместе с робятишками…

— Мама, пойдем в избу. — Сын увлек ее в черноту сеней.

Прислонившись плечом к забору, Павел Дмитриевич отрешенно уставился на смутно вырисовывающуюся на фоне темного беззвездного неба водонапорную башню, — казалось, она наклонилась в его сторону и грозила упасть на голову. Мелкий дождик опутывал липкой паутиной лицо, мокро шелестел в полуголых ветвях огромной березы, стоявшей напротив дома Широковых. Кругом тихо и темно, лишь желто светятся два высоких окна на вокзале. Холодные порывы ветра раскачивали телеграфные провода на столбах, и они тихонько гудели. Мимо ног бесшумно прошмыгнула кошка, ожгла зеленоватым огнем вспыхнувших глаз.

Широков вышел в ватнике, волосы на затылке топорщились; долго всматривался в сумрачное лицо Абросимова, потом присел на верхнюю ступеньку, закурил. Неяркий огонек спички выхватил из сумрака прищуренный глаз и черную бровь.

— Я думал, ты раньше сюда заявишься, — негромко сказал он. — Лида тебе еще когда написала?

— Где она?

— Тебе лучше с ней утром потолковать.

— Ты что ее прячешь? — вскинулся Абросимов.

— Дай Лиде развод, Павел, — сказал Иван Степанович. — Не вернется она к тебе, это факт.

— Дождался-таки своего, — горько усмехнулся Павел Дмитриевич, тяжело усаживаясь рядом на мокрую ступеньку. — Долго же ты ждал!

— Двенадцать лет, — ответил Иван Степанович.

— А детей как? — искоса взглянул на него Абросимов. — Делить будем: Валентина — мне, Ларису — тебе?

— Лида детей тебе не отдаст, — глубоко затягиваясь папиросой, проговорил Широков. — Не они первые, не они последние без родного батьки-то вырастут. Ты и сам без отца воспитывался, да и к матери-то не шибко тянулся…

— Это, Ваня, не твое собачье дело, — насупился Абросимов.

— Сам завел разговор, — усмехнулся тот.

— Морду тебе набить, что ли?

— Бей, — продолжал усмехаться Широков. — Ты сильнее. Только прок-то какой? Ты сам во всем виноват: нашел другую, завертелся-закрутился, а она разве не живой человек?

Абросимов повернулся к нему, впился серыми глазами в его смутно белеющее лицо:

— Ты рассказал Лиде про Ингу?

— Шила в мешке не утаишь, Павел!

— Конечно, не ты… — понурил голову Павел Дмитриевич. — Да и какое это теперь имеет значение? — Он облизал пересохшие губы. — У тебя есть выпить?

Иван Степанович ушел в избу и скоро вернулся с бутылкой, двумя стаканами, в которые были засунуты по большому соленому огурцу. Все это разложил на верхней ступеньке.

— Про хлеб забыл!

— Сиди, — остановил его Павел Дмитриевич. Он разлил вино по стаканам, не чокаясь, залпом выпил, закусывать не стал. — Ни Лиды теперь у меня, Иван, ни Инги… Замуж вышла Ольмина и уехала аж во Владивосток. За военного моряка выскочила! И где она его только в Рыбинске нашла? Там и морей нет!

— Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?

— Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: «Сам корову за рога держит, а люди молоко доят», — вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. — Это про меня сказано.

Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.