Вильям Козлов - Когда боги глухи

Резкий телефонный звонок, взорвав тишину, заставил вздрогнуть. Будто подброшенный пружиной, он ринулся к аппарату, схватил черную трубку и, услышав будто сквозь треск грозовых разрядов женский голос, закричал:

— Инга? Что случилось? Я приеду к тебе… Слышишь, Инга?..

Треск стал тише, потом совсем пропал. Женский голос — ему показалась в нем затаенная насмешка — спокойно произнес:

— Абонент больше не проживает по указанному в вызове адресу.

— Как не проживает?! — севшим голосом переспросил Павел Дмитриевич. — Вы что-то напутали… Алло, девушка! Подождите!

— Заказ снят, — равнодушно сообщил далекий голос, и в трубке повисла тяжелая тишина.

Абросимов положил ее на рычаг, рухнул на аккуратно застланную кровать и бездумно уставился в белый потолок. «Все, все кончено! — стучало в висках. — Конечно, Инга ждала, а я все тянул».

В раскрытое окно залетела синица, порхнула под потолком, прицепилась к матовому электрическому плафону и, склонив набок точеную головку, посмотрела на человека. И тут снова раздался звонок. Чуть не опрокинув стул, Павел Дмитриевич метнулся к аппарату, в сердце вспыхнула надежда. Другой женский голос нетерпеливо осведомился:

— Вы закончили разговор?

— Я его и не начинал, — буркнул он и с сердцем припечатал трубку на рычаг.

Чудес на свете не бывает.

Супронович вместе с группой туристов бродил по мрачноватым залам Дюссельдорфской картинной галереи. За высокими, до половины задернутыми гардинами окнами буйствовал солнечный летний день, а здесь было прохладно и сумрачно. Монотонный голос экскурсовода — сутулой немки с белой заколкой на голове и в толстых роговых очках — уныло вещал:

— Здесь, в Дюссельдорфе, в девятнадцатом веке сложилась известная немецкая школа живописи. Ей предшествовал романтизм, ярким представителем которого был Ретель. Взгляните на полотна Хазенклевера, Хюбнера или Кнауса и Вотье. Обратите внимание, какие жестокие и кровожадные лица у бандитов. А их жертва в ужасе сжалась в комок и обреченно ждет своего конца…

Группа экскурсантов перешла в соседний зал, а Супронович задержался у картины. Действительно, бледное лицо купчика, освещенное неверным светом луны из-за черных облаков, выражало неподдельный ужас, вылезшие из орбит глаза были обращены к небу, а тяжелый кожаный кошель свисал с широкого пояса ниже колен. Занесший над жертвой обнаженную мускулистую руку с кинжалом бородатый разбойник вожделенно скосил один глаз на добычу. Двое других с сучковатыми дубинками скалили зубы, издеваясь над несчастным.

Супронович вдруг вспомнил лицо львовского профессора, у которого они учинили обыск. Это случилось, когда немецкая армия откатывалась к своим границам, в сорок четвертом году. В богато обставленной профессорской квартире тоже было много картин, но мародеров привлекло сюда другое — им нужны были драгоценности и золото. Приставив к горлу профессора-медика немецкий штык, Леонид требовал, чтобы тот показал тайник, куда запрятал свои богатства… Перепуганный насмерть профессор дрожащей рукой срывал с пальца массивный золотой перстень, но тот не снимался… Потом пришлось тесаком отрубить палец… Львовский профессор чем-то походил на этого горожанина, окруженного разбойниками.

Выйдя из музея, Леонид Яковлевич не спеша пошел в центр. В отличие от Бонна, здесь было меньше народа на тротуарах. Городок понравился Супроновичу. Если все будет так, как обещал Альфред, то скоро сюда переберется и Маргарита… Как бы там ни было, а она аппетитная бабенка! И потом, не бывает прочнее брака, если он зиждется на экономической зависимости друг от друга. В пышную белую немку Супронович вложил не одну тысячу марок, вернее, не в нее, а в этот чертов парфюмерный магазин… Он уже облюбовал себе новый дом в центре, неподалеку от дюссельдорфской достопримечательности — громоздкого здания, в котором якобы в 1932 году на конференции крупных германских предпринимателей выступил Гитлер. Леонид подозревал, что то здание в войну было разрушено, а на его месте построено новое. Впрочем, это его не волновало, ему давно было наплевать на бесноватого фюрера.

Почувствовав голод, Супронович вспомнил про небольшое кафе, где подавали на обед роскошную индейку и постную ветчину с зеленым горошком. Это от ратуши направо, минут десять ходьбы. После затхлой музейной атмосферы он полной грудью вдыхал свежий воздух, солнце слепило глаза, отбрасывало яркие блики от зеркальных витрин магазинов, нежной розоватостью мягко светилась черепица на готических крышах. Супронович шагал по узкой улице и улыбался: он был доволен, — кажется, операция по налету на виллу Бруно сошла благополучно. Передав слепки от ключей, он сообщил Альфреду, что хозяин на три дня уезжает в Бельгию, так что нужно действовать немедленно. Альфред дал ему целлофановый пакетик порошка, который велел подсыпать овчарке в еду. Бедный пес околел через десять минут после того, как вылакал свою вечернюю похлебку.