Вильям Козлов - Когда боги глухи

Он накрыл стол под сосной, принес алюминиевую кастрюлю с кипящими пельменями, банку со сметаной, деревянную тарелку с крупно нарезанным хлебом, появились помидоры, свежепросоленные огурцы.

— Как в лучшем ресторане, — восхищенно покачал головой Абросимов.

— Я уж и не упомню, когда был в ресторане, — заметил Офицеров.

— Я тоже, Леша, не любитель веселых застолий… Пожалуй, я у тебя заночую, — сказал Абросимов. — А пить мы с тобой будем боржоми. На такой-то благодати отравлять себя алкоголем?

— Жена твоя подумает, что у молодки провел ночь…

— Ты мне льстишь, дружище! — рассмеялся Дмитрий Андреевич. — А что касается жены, так ей наплевать на меня.

— Видный ты мужик, Дмитрий, — усаживаясь за стол на деревянную скамейку, проговорил Офицеров. — Умный, вон какую большую должность занимаешь — хозяин района! А с бабами тебе всю жизнь не везет!.. Отчего так?

— Тебе зато здорово повезло, — отозвался Дмитрий Андреевич, ножом сковыривая металлическую пробку с бутылки. — Бирюк бирюком в лесу!

— Сам же говорил, что мне завидуешь, — поддел Офицеров.

— Говорил-говорил, да только я другое имел в виду, — ворчливо заметил Дмитрий Андреевич. — Без женщины тоже нельзя, Леша. Обокрал ты себя в этой жизни. Ладно, мне не повезло, но другим-то везет? Возьми Семена Супроновича. Душа в душу живут с Варварой. Или Дерюгиных. Алена из большого города приехала с ним в Андреевку, ютятся пока в сараюшке, дом-то наш плотники раскатали, все заново будут строить. А Дерюгин там за хозяина. Сын мой, Павел. Приедешь к нему — сердце радуется: веселая жена, ребятишки… Да что говорить, без семьи тоже не дело. Как же помирать-то, не оставив после себя корня?

— Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене…

— Да что, на них свет клином сошелся? — возразил Абросимов. — Других девок было мало?

— В госпитале познакомился с одной медичкой — я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, — стал рассказывать Алексей Евдокимович. — Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был — рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, — девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, — так ее все звали, — стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж…

— Тоже отказалась?

— Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя — дело шло к концу войны — и приехать ко мне… Месяц жду, два, год, уже война кончилась, — она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне… Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев — там обосновался военный госпиталь…

Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.

— Не застал ее там, что ли? — нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.

— Зря поехал я в Кишинев, Дима, — тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. — Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется… Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала… Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе… В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала… Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: «Ты хоть любила кого?» — «Жалела, — отвечает, — очень уже все несчастные попадают в госпиталь».

— Всех жалела? — спрашиваю.

— А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.

— Значит, не любила?

— Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь…

— А своего хирурга тоже пожалела?

— И тут удивила она меня: «Нет, — говорит, — это он меня пожалел… А я его люблю». Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало… Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать… И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее… Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать… Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.