Вильям Козлов: Приходи в воскресенье

Я промолчал. Отвратительная черта у этих владельцев собственных машин: если сидишь в их коробке, они считают себя вправе бесцеремонно задавать любые дурацкие вопросы.

Прижимаясь к обочине у здания треста, коллега сказал:

— В нашем отделе такой переполох: приехал заместитель министра, ну начальник и встревожился, а вдруг к нам зайдет? Верите, даже стекла в своем кабинете самолично протер и нас заставил все прибрать в кабинетах.

— Ну и как? — спросил я, вылезая из машины.

— Что как?

— Навели порядок?

— А как бы вы на моем месте поступили?

— Пожалуй, тоже протер бы стекла, — немного подумав, сказал я.

Коллега натренированным движением — не сильно, но и не слабо — захлопнул дверцу, поколдовал ключом на цепочке с брелоком и снова повернулся ко мне.

— Хлебнем кваску по кружечке? — кивнул он на желтую цистерну, что притулилась к серой стене старого дома на углу улицы. — Правда, должен заметить, что квасок холодный. Почему пиво подогревают, а хлебный квас — никогда?

Взглянув на часы — было пять минут двенадцатого, я сказал:

— Как-нибудь в другой раз… хлебнем кваску! Видите ли, меня замминистра ждет.

Когда поезд остановился напротив громоздкого серого вокзала, я еще из тамбура увидел, как к моему вагону направились двое: один в коричневой фетровой шляпе, высокий и представительный, по-видимому, главный инженер, и второй — коренастый паренек в голубой капроновой куртке и джинсах, заправленных к высокие сапоги. Это, конечно, шофер. Высокий внимательно вглядывался в лица выходящих из вагона пассажиров. Я знал, что меня должны встречать, но я знал и другое: никто в этом городе меня еще не видел. А встречаться сейчас с главным инженером и другими работниками завода мне совсем не хотелось. Мне хотелось одному в этот первый день побродить по городу, в котором я не был почти двадцать лет. С чемоданом в руке и плащом под мышкой я перешел в другой вагон и спустился на перрон. Встречающие меня все еще стояли у подножки, ожидая, когда я выйду. Рассудив, что мы еще успеем надоесть друг другу, я сдал чемодан в камеру хранения и пошел по хорошо знакомой мне дороге в город. Обернувшись, я увидел, как встречающие меня товарищи направляются к серой «Волге». На всякий случай я свернул с шоссе к путям и, спрятавшись за толстым тополем, подождал, пока «Волга» не прошелестела мимо. Высокий человек в коричневой шляпе сидел рядом с шофером, подняв воротник плаща, и лицо у него было озадаченное. Паренек в голубой куртке улыбался.

Скоро я забыл про них, на меня нахлынули воспоминания… Шестнадцатилетним мальчишкой сразу после войны приехал я на крыше вагона в город. Я шел по этой самой дороге — тогда она была покрыта выбитым булыжником, а по обеим сторонам чернели исчирканные осколками огромные пни довоенных лип, — и кругом были развалины и пожарища… Ничто сейчас не напоминало о прошлом. Асфальтовая дорога, поблескивая, убегала к Лазавицкому мосту, по сторонам двумя ровными рядами высились еще не тронутые осенью липы и тополя. Они, конечно, были не такими, как те, довоенные, но уже и сейчас некоторые не обхватить руками.

Позади трубно гукнул паровоз, послышался нарастающий шелестящий шум — это меня обогнал пассажирский «Ленинград — Полоцк», на котором я приехал. Пожалуй, лишь этот допотопный СУ-2729, который фыркнул, выпустив облако густого белого пара, и яростно пробуксовал огромными красными колесами, напомнил то далекое время. Точно такой же СУ, только с другим номером, привез меня когда-то в этот город… Ленинград — Полоцк — это, пожалуй, единственная здесь ветка, по которой еще бегают древние паровозики. Повсюду их вытеснили тепловозы и электровозы. И этот огромный завод, что раскинул свои корпуса налево сразу за путями, теперь ремонтирует тепловозы.

Был теплый осенний день. Не солнечный, но и не пасмурный: впереди за тополями и липами ярко голубела узкая полоска чистого неба. Над путями, собираясь в стаю, галдели галки. Они то летали по кругу, то, разорвав его, спиралью поднимались вверх, то круто спускались к самым путям и вновь взмывали. Отставшие птицы растягивались трепещущей лентой.

Следуя повороту шоссе, я нырнул под железнодорожный висячий мост и вышел на Лазавицкую улицу, где до войны в зеленом парке стоял наш деревянный дом. На этом месте теперь возвышались несколько кирпичных многоэтажных зданий. Под одним из них вечным сном покоится мой парабеллум… Вот здесь, как раз напротив современной из железобетона и стекла автобусной станции, я такой же поздней осенью 1946 года сидел на толстом пне — это все, что осталось от большого кленового парка, — и смотрел на поблескивающую булыжную мостовую. Помнится, с неба моросил мелкий дождик, а из-под покореженного железнодорожного моста вынырнула полуторка. Из кузова грохнулся на мостовую белый ящик, и на мокрый булыжник весело брызнули блестящие гвозди… А если бы тогда не свалился с полуторки этот ящик и я не встретился бы с дядей Корнеем и Швейком, как сложилась бы моя жизнь?..