Вильям Козлов - Солнце на стене

Не обнаружив пепельницы, Сашка сразу же приспособил для этой цели древнюю пиалу, которую я привез из Каракумов. Эта пиала напоминала мне о месяце зноя, пота и соли. Ни одной тучи на небе, ни капли дождя. Правда, была одна песчаная буря. Она настигла нас в равнине Копетдага. Мы обвязали головы рубахами и залезли под грузовик. Когда я вспоминаю тот день, у меня такое ощущение, будто на зубах снова скрипит песок, и хочется крепко зажмурить глаза. А эта убийственная жара у солончаковой впадины Унгуз? Непрерывный гул в голове, будто там запустили электрический мотор, и распухший белый язык…

Шуруп не питал никакого почтения к древним реликвиям. И чаша, извлеченная из глубин веков, стала кладбищем окурков.

— Из нее жрали водку людоеды, а теперь пусть послужит цивилизованному человеку, — заявил Сашка.

Шуруп всех наших далеких предков считал людоедами. Я не стал доказывать «цивилизованному» человеку, что людоеды не имеют никакого отношения к этой находке.

Сашка не горевал, что не поступил в институт. Он просто не успел подготовиться. На будущий год велели снова приезжать. Ребята, с которыми он сдавал, советуют поступать на актерский факультет. Туда он запросто пройдет. У него все данные. А режиссерский — это кот в мешке. Никто не знает, получится из тебя режиссер или нет. Скорее бы фильм выходил, в котором Сашка снимался. Режиссер даже вырезал один кусок, где Сашка заснят, потому что он слишком яркая фигура и забивает главного героя. И Сашка небрежно назвал по имени известного киноартиста.

И чтобы меня окончательно убить, привел изречение Бернарда Шоу:

— Единственный путь, ведущий к знанию, — это деятельность… Так-то, старик!

Он привез из Москвы кипу толстых книг про кино и теперь с увлечением читал. Даже вопросов стал меньше задавать. Иногда подходил к зеркалу, пристально вглядывался в свое лицо, потом начинал корчить рожи и хохотать ни с того ни с сего.

Сашка сидел за столом спиной ко мне и строчил письмо. Он не любил писать письма, это было для него сущее мучение. А вот стихи сочинял. И довольно быстро. У него в чемодане хранится толстый голубой блокнот, заполненный стихами. Свои стихи Сашка не читает вслух никому и не показывает. Меня однажды разобрало любопытство, и я потихоньку взял этот голубой блокнот и прочел все стихи. Сашка писал про наш город, про своего деда, про девушку с толстой, как корабельный канат, косой. И еще про дождь, снег, солнце. Стихи были довольно складные, с настроением. Напрасно Сашка стесняется их читать знакомым. В кафе поэтов я слушал стихи куда слабее. И юнцы, которые гордо называли себя поэтами, читали с апломбом и очень удивлялись, когда после выступления не было аплодисментов.

Письмо Сашка пишет старательно, он весь поглощен этим делом. Лоб наморщен, голубые глаза иногда отрываются от листа бумаги и поднимаются к потолку. А самопишущая ручка прячется в Сашкины русые кудри.

— Если письмо деду, — говорю я, — передай от меня привет.

Дед у Сашки симпатичный. Ему давно за семьдесят, а рассуждает на разные темы как молодой, современный человек. И спорщик заядлый. С Сашкиным дедом не соскучишься.

— Помолчи, старик, — говорит Сашка.

Я беру книжку и ложусь на койку, а ноги пристраиваю на стуле. Книжка называется «Ни дня без строчки».

— Послушай, старик, — говорит Сашка, — а что, если я все брошу и уеду в Москву?

— Мне скучно будет, — отвечаю я.

— Старик, я серьезно.

Уж к кому это словечко «старик» привяжется, тот каркает его без передышки. И вот беда — прилипает не только к дуракам, но и к умным. Одно время Кащеев щеголял им. А теперь вот выслушивай от Сашки.

— А что ты будешь делать в столице, старик? — спрашиваю я.

Сашка подозрительно смотрит на меня, потом старательно лижет край конверта.

— Надоело мне тут, старик, — говорит он.

— А как ты насчет Парижа, старик?

— Старик, при чем Париж?

— Старик, — говорю я, — при чем тут старик?

— Какой старик?

— Если ты еще раз назовешь меня стариком, — говорю я, — трахну этой пиалой по голове!

— Знаешь ли, старик…

Я с самым решительным видом поднимаюсь с койки и беру пиалу. Он смотрит на меня своими лучезарными глазами и прикрывает ладонью конверт.

— Чего ты взбеленился? — спрашивает он.

— Саша, дорогой, — говорю я, — выброси это примитивное словечко на помойку… Ведь ты же поэт!

Сашка недоверчиво смотрит на меня и улыбается. Он польщен.

— Нормальное слово, — говорит он.

— И других так не называй, ладно?