Дженет Уинтерсон - Хозяйство света

Я по субботам получала пакетик хрустящего картофеля, хотя мисс Скред предостерегала, что это может привести к неприятностям, правда, к каким именно, не говорила. Неприятностью, видимо, была я сама.

В тот день я ее встретила, когда толкала нашу тачку по ухабистой дороге в город. Ее рука нависла надо мной, словно ковш для металлолома на свалке. Она сказала, что Разочарована тем, что я пропустила школу, и заявила, что это может Задержать мое Развитие. Тут же я подумала о яркой синей лодке, избитой волнами. Как я могла быть и лодкой, и волнами? Это очень глубоко.

— Ты не слушаешь меня, — сказала она.

— Я слушаю. Была гроза. Мы не могли оставить маяк.

— Капитана Скотта [2] Роберт Фолкон Скотт (1868–1912) — английский исследователь Антарктиды. 18 февраля 1912 г. достиг Южного полюса (на 33 дня позже Амундсена). Погиб на обратном пути. погода не смущала, — сказала мисс Скред. — Невзирая на снег, он дошел до Южного Полюса.

— Но он умер в палатке!

— Смерть! где твое жало? [3] Коринф. 15:55.

Я понятия не имела.

— Держи, — сказала она. — Я взяла это в Передвижной Библиотеке.

То были дневники капитана Скотта.

Я начала читать, дожидаясь Пью. Я не сожалею об атом путешествии… Мы рисковали… Эти черновики до тени рассказать историю.

Я посмотрела на фотографии тех людей, поблекших в белом небытии.

— Почему они погибли, Пью?

— Они пали духом, дитя. Амундсен опередил их, и когда дошло до возвращения, в них не осталось запала. Нельзя падать духом.

— Нет?

— Нет.

Поднималась луна — полная, ясная и полярно-белая. Введение к дневникам рассказывало, что капитан Скотт хотел добраться до Полюса, потому что на свете осталось так мало приключений. Почти весь мир к 1913 году на карту нанесли. И даже не думали, что в 1968-м кто-то отправится на Луну.

— Ты ее видишь? — спросил Пью. — Я ее чувствую так же, как ее чувствует море. Она притягивает меня, как море. Вот так я и узнаю, когда будет шторм.

Я думала о капитане Скотте, лежащем в своей снежной океанской пустыне, на лице — белая луна: мечтал ли он оказаться в таком краю, как этот, холодном, далеком, красивом, невероятном.

Не привязанный больше к земле, он мог гнать собак, и вот они летят, шерсть дыбом от ветра в ореоле света — мили две земного притяжения, прочь, лают на луну, полуволки, полуручные, возвращаются домой, к белой планете, сияющей в их оранжевых глазах, лапы в снегу по самые поджилки.

Никто не знает, что происходит в конце путешествия. Никто не знает, куда уходят мертвые.

Мы с Пью вошли, мы сидели бок о бок, как обычно, уставившись прямо перед собой, как обычно. Электричество давно отключили. Иной подумал бы, что это могила, но только не Пью.

Все столы были заняты, — сказал Пью, — и народ толпился у стойки в три ряда.

В иные вечера сюда приходил сам Мрак, и чтобы он мог посидеть в одиночестве, люди освобождали ему место — вот это самое, — и вскоре разговор мелел, как гавань в отлив, хотя Мрак ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал.

Он приносил с собой Библию, и читал всегда свою собственную историю — ты ее, конечно, не знаешь, с таким плохим воспитанием; так вот, история, которую он читал, рассказывала о первой Вавилонской башне из книги Бытия.

Башня эта была высотой до самой луны, так что люди, ее построившие, могли бы взобраться наверх и стать как Бог. Когда башня рухнула, люди рассеялись по всей земле, от края до края, и больше не понимали друг друга, как не понимали языка птиц и рыб.

И вот я спросил его однажды: «Почему вы читаете эту историю, отец?» И он ответил мне: «Пью, я стал чужим в собственной жизни».

— Он так и сказал, Пью?

— Он сказал это так же ясно, как то, что мы с тобой сидим здесь.

— Ты же тогда еще не родился.

— Разве?

— И Библию ты видеть не мог — ты же слепой.

Логика никогда не действовала на Пью.

— Чужой в собственной жизни, так он сказал, и пламя ярко пылало, и люди спиной к нему — словно волнолом, и туман за стеной, густой, как сомнение, и луна спряталась, хоть и была полной. Вавилон Мрак любил луну — еще как любил. Он называл ее «моя бесплодная скала» и говорил иногда, что был бы счастлив там, бледный постоялец солнца.

— Так и сказал?

— Бледный постоялец солнца. Я это не забыл.

— Сколько тебе лет, Пью?

Пью не ответил. Допил ром и ничего не сказал. Затем мы тщательно вымыли один оставшийся стакан под одним оставшимся краном с холодной водой, поставили стакан на одну оставшуюся полку, изъеденную древоточцем, и оставили его там в лунном свете, сиявшем в окно, а потом двинулись медленно вниз по гаревой тропинке к маяку.