Ромен Гари - Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)

Али Рахман уставился на него в остолбенении.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать…

— Надо же! А ведь вы, по-моему, учились в Оксфорде…

Руссо сдерживал себя, чтобы не схватить принца за шиворот.

— А скажите-ка мне, принц, как вы узнали, что ее нет во дворце? Предчувствие? Или арабский телефон?

Юноша с трудом сдерживал слезы.

— Прошу вас, сэр… Я поставил слугу у ее двери… На тот случай, если ей что-нибудь понадобится… Это традиция… Когда другой слуга пришел его сменить, то обнаружил его задушенным…

Руссо запрыгнул в джип и задним ходом скатился с лестницы. Али Рахман вцепился в дверцу.

— Позвольте мне поехать с вами… Я превосходный стрелок, и…

— Да пошли вы! У меня нет никакого желания получить пулю в спину!

Он пересек парк, остановился и принялся внимательно изучать почву. Впрочем, тут все было совершенно ясно. Имелось всего лишь два пути: дорога на Тевзу, по которой он только что приехал, и дорога без покрытия, которая вела к соляной пустыне и горам Раджада. А луна светила достаточно ярко, чтобы разглядеть на этой дороге свежие следы колес…

У него ушло сорок минут на то, чтобы преодолеть расстояние между оазисом и соляной пустыней. Местами дорога была засыпана песком; порой она пропадала в щебне, и приходилось ее искать. Отсюда тоже было два возможных пути: горы на севере и Саудовская Аравия на западе. К счастью, следы колес вели в направлении Раджада. Стрелка индикатора топлива приближалась к нулю. Руссо покинул зону лунного света и поставил джип позади одного из домов, в глубине призрачной улочки, которую, казалось, засыпал снег. Ему показалось, что он слышит рокот двигателя, а у него не было никакого желания, чтобы его заметил один из «патрулей» господина Дараина. А точнее, он хотел быть уверен, что если таковой ему повстречается, он, Руссо, сможет открыть огонь первым, от души и предпочтительно сзади. Он заправил полный бак, долил масла, проверил и зарядил пулемет на капоте. В запасе имелось еще с полдюжины боекомплектов.

Он завинчивал пробку бензобака, когда снова услышал шум какой-то машины — та приближалась с потушенными фарами. На этот раз он был уверен, что не ошибается: урчание мотора все усиливалось. Господин Дараин не лгал, когда говорил, что его патрули бороздят пустыню: просто он не стал уточнять, в чем именно заключается их миссия… Руссо еще раз проверил оружие и стал ждать.

Когда она пришла в себя, «лендровер» уже подъезжал к соляной пустыне. Сбоку от нее насвистывал Харкисс. Ночь сияла во всем своем великолепии — песок, скалы, бело-голубые пятна света, которые наводили на мысль о льде, окаменевших водах и зеркалах.

Соляная пустыня, казалось, состояла из лунного вещества, и «лендровер» мчался по этому паковому льду без шума и без толчков…

— Не бросайте на меня убийственные взгляды, мисс Хедрикс, — попросил Харкисс. — У меня нет ни малейших сомнений в том, какие чувства вы ко мне испытываете. Эти молодые люди, как вы сами слышали, намеревались припрятать ваши свидетельские показания… Они обвиняли незнамо кого незнамо в какой провокации незнамо с какой целью… Так что пришлось их устранить. Этого требовала ситуация. А как я вам уже говорил, все определяет ситуация… Это прагматизм…

Он достал из кармана магнитофонную кассету и посмотрел на нее.

— Предмет большой ценности, мисс Хедрикс. Ваши показания — замечу мимоходом, что говорили вы на редкость ясно и точно, с чем я вас и поздравляю, — это бесценное сокровище. Если бы нам пришло в голову продать эту пленку тому, кто больше даст, — разумеется, это просто гипотеза, — полковник Каддафи выложил бы миллион долларов за это доказательство беспримерной низости материалистического режима Хаддана, да и само правительство Хаддана дало бы за нее хорошую цену… Не говоря уже об Ираке, Саудовской Аравии, Иране… Уникальный шанс для двух идеалистов, уставших от беготни и вполне заслуживших немного покоя после тяжких трудов на благо свободы и демократии…

Откинув голову назад, он, казалось, обращался к звездам.

«Лендровер» остановился.

— Здесь наши пути расходятся, мисс Хедрикс. Так что мы вас оставляем. Выходите из машины. Сюда приходят за солью караваны. Один из них обнаружит вас… вне всякого сомнения.

Она вышла.

В своих заявлениях, сделанных после возвращения в Нью-Йорк, Стефани умолчала о том, что она назовет позднее «своими последними мгновеньями», потому что ей и самой случалось сомневаться в их реальности. Пытаясь воссоздать эти нескончаемые секунды, которые казались схваченными и остановленными в измерении совсем ином, нежели собственно измерение времени, она вспоминала главным образом ощущение необычности и странное отсутствие себя самой. «Не знаю, в чем тут дело, в моей ли профессии, в привычке, что выработалась у меня с пятнадцати лет — часами и даже целыми днями разгуливать среди бредовых декораций, рожденных воображением великих фотографов, или же мне на помощь пришел мой инстинкт самосохранения, чтобы не дать заорать от ужаса и сойти с ума… Но внезапно мне в голову закралась мысль — я отчетливо ее помню, потому что это была единственная связная мысль, которой удалось проложить путь к моему сознанию, — что это Бобо устроил всю эту мизансцену и что сейчас все закончится вспышками фотоаппаратов… А затем наступила пустота, абсолютная пустота, та, которую намеренно устраивают в себе, чтобы спастись от страшного, и я поняла, что мне осталось жить лишь несколько секунд, потому что у этих людей есть мои показания, записанные на пленку, и я им больше не нужна, я свидетель совершенных ими убийств, которого ни в коем случае нельзя оставить в живых». «Этого требует ситуация. Поскольку все определяет ситуация… Это прагматизм…» Ей, наверное, никогда уже не забыть насмешливый голос, который вот так провозглашал свое кредо: в мире нет ничего святого…