Чума в Бедрограде

Ларий остаётся.

Максим испытал укол… зависти?

Нет.

Жалости?

Тоже нет.

Наверное, уважения.

«Укол уважения» — такая неказистая, но такая точная в данном случае формулировка.

Одно дело, если б заменили только Максима. Ларий, Охрович и Краснокаменный остались бы вместе, адаптировались бы, держась друг за друга, к новым условиям.

Если остаётся только Ларий, ему придётся нелегко.

Но он готов, как Ройш готов сесть пока что в завкафское кресло, как Охрович и Краснокаменный готовы уволиться. Очевидно, это зачем-то нужно. По своей воле они бы не пошли на такое, они ведь в самом деле любят — не только шестой уровень доступа, нет! — кафедру, смущать студентов на лекциях, даже руководить курсовыми. Леший, они выглядят сумасшедшими, но они умеют работать, они нужны здесь!

«Условие Бедроградской гэбни», — шепнул Гуанако.

«И мы… вы подчинились?» — не поверил Максим.

«Подчинились и отдались, — Гуанако, ни с кем не прощаясь, вывел Максима с кафедры. — Политика в этом смысле ничуть не хуже нежно любимого Охровичем и Краснокаменным бордельного дела. Отдались и на этом хорошо наварились».

«Кто наварился, если останется только Ларий?»

«Университет, Максим».

Они вдвоём с Гуанако спустились по главной лестнице, вышли через главный вход, на крыльце притормозили закурить между парами стройных, безвкусно-бордельных колонн.

Истфак — бывшая Академия Йихина, бывший оскопистский бордель. Через два квартала налево стоит себе здание безо всяких колонн, которое занимает теперь действительный университетский бордель — причуда и каприз первого состава Университетской гэбни, плевок в лицо гэбне Бедроградской.

Максим никогда не одобрял проклятый бордель, считал его слишком неадекватным способом демонстрации собственного бюрократического превосходства. Поначалу сам убивался над сметами, но потом Охрович и Краснокаменный взяли в свои руки даже бордельную бухгалтерию, так что Максим давно перестал вникать, что там делается и кому это нужно.

Но сейчас почему-то стало обидно даже за бордель. Новый состав Университетской гэбни закроет его или оставит всё как есть?

Поппер (старший) оставил бы запросто, он всегда веселился по этому поводу. Он вообще немало веселится, хоть ему и не тягаться с Охровичем и Краснокаменным. Но Поппер — занятой человек, завкаф вирусологии, учёный с мировым именем. Ему вечно не хватает времени на всё сразу. Он может просто-напросто не захотеть разбрасываться на ерунду.

Наверное, хорошо, что в гэбне будет старший Поппер. Он прекрасно проявлял себя все эти годы в качестве полуслужащего, он по первому требованию включился в чуму и продемонстрировал, что может больше.

Стасу Никитичу с лингвистического факультета на бордель плевать. Он был полуслужащим совсем другого толка: был, потому что мог и предложили, а не потому что хотел.

Он сидел когда-то в гэбне Колошмы, после её развала находился под наблюдением Бюро Патентов. Когда у него закончился положенный отпуск, наркотики и деньги, он сунулся было снова подделывать почерк заключённых в тюрьму пониже рангом, но в какой-то момент начал опасаться давления со стороны Андрея Зябликова и, быстро разобравшись в тонкостях начинавшейся борьбы, попросил защиты у Университета. Так он оказался на лингвистическом факультете (пригодились таланты высококвалифицированного расшифровщика и переписчика). В обмен на оказанную поддержку его попросили стать университетским полуслужащим — человек, виртуозно ставящий чужие подписи, всегда пригодится.

Пригодился не раз, вот даже подписал заявление об уходе Максима.

Наверное, хорошо, что в гэбне будет Стас Никитич. Он не гонится за властью, он устал от всех этих дрязг ещё на Колошме, он не будет делать глупостей.

Про младшего Поппера Максим практически ничего не знал. Но, наверное, хорошо, что он будет в гэбне. Сыщутся поводы, чтобы было хорошо.

Наверное, всё хорошо.

Максим искренне ненавидел «наверное».

Должно быть — «наверняка».

В питейном заведении неподалёку от истфака, куда Гуанако притащил Максима, было совсем немного народу. Приличное место, в которое ходят приличные люди (Гуанако поморщился на скудный ассортимент напитков, хотя высказываться не стал). Приличные люди ещё гудели на народных гуляниях в честь юбилея, в питейных заведениях Старого города тем вечером их ничто не держало.

После второй стопки водки Максим всё же решился высказать вслух, что он, разумеется, теперь не имеет ни юридического, ни морального права оценивать чьи бы то ни было действия, но мысль о посторонних людях в Университетской гэбне его страшит.