Чума в Бедрограде

Их было двое — значит, либо не гэбня, либо не вся гэбня, мудро постановила Бровь. Совершенно одинаковые, только один побольше, другой поменьше. В тельняшках (а как же иначе), с непьяно сверкающими глазами, серьгами в левых ушах (у того, который старше, аж до плеча, у второго поскромнее), нездоровым загаром и во-о-от таким размахом рук.

Одинаковые.

Как если бы Охрович и Краснокаменный были отцом и сыном.

Вот именно этого и не хватало в её жизни!

Вошедшие замолчали, вперившись в присутствующих. Присутствующие молчали, пялясь на вошедших.

Благодать.

— Ну здравствуй, Святотатыч, — медленно сказал Дима и не вставая полез за сигаретами. — И тебе привет.

Тот, что поменьше, издал мычание низкой членораздельности, символизирующее, по всей видимости, светское удивление по-портовому. Вместе с полным непониманием происходящего.

Тот, что побольше (то есть Святотатыч), по-хозяйски прошёл в комнату, изучил диспозицию и, зависнув над телом Габриэля Евгеньевича, обратился к своему спутнику:

— У нас на берегу нынче большая политика. Не успел рассказать.

Тот, что поменьше (Святотатыч-младший?), точно таким же хозяйским жестом отобрал у Димы пачку, закурил и переместился самостоятельно повисеть над телом Габриэля Евгеньевича. Дима отреагировал на акт хищения гробовым молчанием.

Кажется, именно сейчас ему почему-то подумалось о том, что у Порта есть свои недостатки.

— Передай Ларию: два-три часа на бумажки, потом я за девочку не отвечаю, — кивнул Святотатыч на телефон. Бровь почувствовала себя неприкаянной, аки жилет без Ройша.

— Я кого-нибудь призову, — согласился Дима, который всё ещё гордо сидел лицом ко входу и спиной ко многочисленным святотатычам, — мне всё равно на телефоне торчать.

— Дождёшься меня?

Святотатыч-младший, к которому были обращены эти слова Святотатыча-старшего, ещё немного нечленораздельно помычал, явно не в силах решить, смотреть ему на разметавшегося по койке Габриэля Евгеньевича или на скорбящую по сигаретам спину Димы.

Загадочный портовый язык.

— Пройдёмте, — Святотатыч протянул Брови руку, легко поднял её с пола и весьма бесцеремонно подтолкнул в сторону двери. Всем бы такое рвение на государственной службе, и спасибо Охровичу и Краснокаменному за ценный опыт общения с опасными для жизни элементами.

За спиной раздался трагический стон.

Дима сидел на полу, закрыв лицо руками, и жаловался на жизнь на нечленораздельном портовом языке.

Так часто поминать папино слабое сердце, наверное, дурная примета, но как же всё-таки хорошо, что он ничего о происходящем не знает. Спустившись на второй этаж, Святотатыч запихнул Бровь в комнатку, выполнявшую, видимо, функцию склада. По крайней мере, ящиков и самых настоящих бочек, от одного запаха которых начиналось похмелье, там было почти до потолка.

На оставшемся клочке свободного пространства примостились три человека, и — о, это раньше Бровь думала, что Университетская гэбня какая-то странная. Поскольку представляться ей явно никто не намеревался, нужно было срочно их как-нибудь обозвать, чтобы не свихнуться от обилия новых знакомств.

А вот где-то в Хащине сидит себе Галка, с которой можно выпить пива и потрепаться о том, как они провели лето и кто самый симпатичный в этом семестре. Сидит, ждёт Бровь — и не может дождаться, потому что Бровь заперлась в проспиртованной насквозь каморке с Портовой гэбней.

Это уже не шпионский роман, это, честное слово, эпитафия.

Первого из троих — в бандане, круглых цветных очках и с татуировкой на пол-лица — пусть зовут Рыжий, по цвету пламенеющих дредов. Второй — с копной тёмно-русых волос и мечтательным взором — Мундир, потому что чего может ожидать человек, нацепивший самый настоящий морской мундир? Третий — Головорез. Просто Головорез, хоть и ростом чуть повыше соседней бочки. И Бровь больше не будет смотреть в его сторону.

А она ещё удивлялась тавру-таксисту!

— Девочка, — декларативно указал Святотатыч на Бровь. — Показания девочки, — помахал он чистым листом бумаги и хлопнул им по бочке.

Вышло громко.

Как ни странно, в качестве пишущего предмета Святотатыч извлёк не перо, а обычную шариковую ручку, и выжидательно протянул её остальным. Головорез взял оную с недобрым ворчанием:

— Показания, показания. Облажалась — пусть бы лучше отрабатывала, — и жадно зыркнул на Бровь.

Не только у папы слабое сердце.

Головорез, однако же, накорябал что-то в нижней части листа и передал ручку Мундиру. Тот мягко улыбнулся: