К числу моих любимых радиопередач прибавилась в ту пору еще одна — “Внимание, на старт!”. Она начиналась в полпятого вечера, в зимних, неприметно сгущавшихся сумерках, когда зажигаются первые огни и в них искрятся, проблескивая, легко снующие за окном снежинки, словно убыстряющие свой полет в волнах упруго звенящего марша:
Внимание, на старт! Нас дорожка зовет беговая.
Внимание, на старт! Пусть вдогонку нам ветер летит…
И я устремлялся мыслью на вечерние катки, в их вдохновенную сумятицу, музыку, лоск шумно и резко расчирканного лезвиями льда.
Дома, корпя над уроками, я принялся усердно рисовать шершавым школьным перышком по рыхлой промокашке закругленные, как качалочки, “канады”, высокие “гаги”, длинные “норвеги”, похожие на отточенные кинжалы, а поперек промокашки выписывал через букву а волшебно расплывавшееся слово:
каньки
— Что ж ты коньки через а пишешь, грамотей? — спрашивал папа, машинально заглянув ко мне в тетрадку. — Или не знаешь, как проверить?
— Знаю.
— Какое проверочное слово?
— Каток.
— Сам ты “каток” … Не каток, а конь. Кони. Два конька. Значит, как надо написать?
— Значит, надо коньки.
— Исправь.
И здесь же, на промокашке, я делал “работу над ошибками”, прилежно вытягивая освещенную папиным авторитетом и вниманием ко мне строчку:
коньки — коньки — коньки — коньки…
У меня была такая примета: если мне чего-то ужасно хотелось, я убеждал себя, что это никогда не произойдет.
— Нет, нет, нет! — твердил я про себя как заклятье, и тогда желание сбывалось.
— Никогда мне не подарят коньки, ни за что! Не будет тебе никаких коньков! — повторял я то шепотом, то безмолвно, чтобы никто не услыхал, ведь свою мечту я хранил в тайне, и мне казалось, что никто о ней не догадывается.
Между тем настал праздник заметный — мой день рождения. Обычно подарки имениннику клали на стул возле кушетки поздно вечером, когда я засыпал. В то утро, проснувшись и еще не раскрывая глаз, я последний раз произнес магическое заклятье, призывая родителей внять моим мольбам и ни за что на свете не дарить мне… все, что угодно, любой подарок, только не…
На стуле рядом с вязаными варежками лежали новенькие “гаги”.
Выходить с “гагами” в сквер было, по папиным словам, “не серьезно”. Учиться кататься следовало на катке. У папы коньки были, у мамы тоже, правда, держаться на них мама не умела.
— Вот вместе и поучитесь, — сказал папа. — А то можем и Филипповну с собой прихватить…
— У мене коньков ничуть нетути, — ответила няня, улыбаясь. — Куды ж без коньков?
— Ничего. Там напрокат дадут.
— Как ето — “напрокат”?
— Прокатиться.
— Ишь чего придумали: напрокат! Да я по протувару-то хожу качаюсь, как бы не осклизнуться, а тут — “напрокат”…
— А на какой каток мы поедем? — спросил я.
— Давайте в Парк культуры? — предложил папа.
— Имени Горького?!
— На каток для начинающих.
Однако в Парк культуры мы не поехали. Мы туда пошли.
Вечером в ближайшую субботу втроем, с тремя парами “гаг” мы завернули направо на набережную и, шагая вдоль реки, миновали игрушечный аккуратно-низенький особнячок монгольского посольства; французскую военную миссию; длинный цементный завод, зимой и летом припорошенный белесой пылью; остроугольный “American House” ...Поднялись на Крымский, украшенный висячими опорами мост, откуда виден был весь парк — иллюминированный, веселый, клубящийся в прожекторах морозным воздухом, заставляющий волноваться отдаленными наплывами музыки, — тот самый парк, не попасть в который я “мечтал” так же страстно, как и не получить в подарок коньки!
У входа работала точильная мастерская. Лохматый точильщик в прожженном фартуке зажал кургузыми пальцами мои драгоценные конечки и, пританцовывая перед бешено вертящимся камнем, как шаман, осбыпал их искрами радужно расцветшей крошащейся стали!
— Бр-ритвы, а не “гаги”, — одобрил папа, осторожно коснувшись кромок большим пальцем.
Мы шли по заснеженным дорожкам парка, пересекали ледяные аллеи, лавируя между катающейся публикой.
Из-за спины вышныривали мальчишки.
Крест-накрест взявшись за руки, в горделивом молчании, в пятнистых фуфайках, как два жирафа, мимо нас проплывала какая-то высокая пара.
Читать дальше
