Ну а бескрылым куда себя деть?
Землю топтать до скончания дней,
Землю топтать и томиться на ней?
* *
*
К этой жизни нет отмычки…
В небесах летают птички.
Сотворил однажды плоть
Пестрокрылую Господь.
Сотворил такое тело,
Чтоб оно легко летело,
Чтобы пело на лету,
Украшая маету
Нашу бедную земную,
Обещая жизнь иную
Где-то после, где-то там
В мире, что неведом нам.
* *
*
Грусть моя никуда не девается,
А дорога бежит, извивается,
И над лютиком кружит пчела.
Нам с рожденья назначено маяться,
Значит, я уж давно начала.
Так и маюсь с утра и до вечера.
Потерпите меня — делать нечего.
Я сама себя еле терплю,
И вопросом — зачем все заверчено
Святый Боже, Тебя тереблю.
* *
*
Мир зеленым занавешен
Так, как будто он безгрешен,
Светоносный, голубой.
День прозрачен и неспешен.
Ты тоскуешь? Бог с тобой.
Погляди, как день лучится,
И дурного не случится
В этом мире. Только верь.
Тайна робкая стучится
В тихо скрипнувшую дверь.
* *
*
Ждешь новенького? Жди. Авось оно случится.
А в общем-то тебе не вредно полечиться
От всяческой тоски и прочих всех напастей…
Лазоревы мазки на небе в день ненастья.
Как воздух мне нужны зигзаги и извивы.
Давно приелось все, чем мы доселе живы.
Так хочется вестей счастливых в миг порожний,
Но нет мечты пустей. Пустей и безнадежней.
* *
*
Желтая бабочка вьется и вьется…
Жить на земле иногда удается…
Желтая бабочка, алый цветок —
Старых подробностей новый виток.
Снова тропинка, и снова лужайка,
Снова на дереве певчая стайка,
Снова неслыханных жду виражей
В призрачном мире сплошных миражей.
* *
*
Целые сутки дождя шелестение.
Вымокли птицы, намокли растения,
Шелест, и шорох, и шум.
Дождик озвучил и сон мой, и бдение,
Уйму безрадостных дум.
Кто я? Откуда я? Вряд ли поведаю,
Вряд ли отвечу, поскольку не ведаю…
Дождик шуршит и шуршит.
День, за которым покорная следую,
Влажною нитью прошит.
Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году. Закончил Московский химико-технологический институт им. Д. И. Менделеева. Живет в Москве. Постоянный автор журнала.
Вот праздник, который виден издалека: на майском ветру тяжко “пашут” полотнища пурпурных знамен; раскачиваются свисающие донизу, туго свитые, вызолоченные кисти; а вечером в черном небе, восхищая взор, то тут, то там гигантскими хризантемами вспыхивают рассыпающиеся букеты салюта.
Или: новогодний толкучий елочный торг. Серебряный дождь, мерцающие бликами шары; толстые деды-морозы с клубничным румянцем на жарких щеках — веселые деды в пухлых, подбитых ватой кафтанах. Сами елки — колючие, свежо и холодно пахнущие зимним лесом, плоско примятые от недавнего (пока везли) пеленания, не успевшие распрямиться, распушиться.
Есть у этих праздников свое место, свой срок. Ими правит если и не “сюжет”, то по крайней мере “расписание”: в 10 — парад, в 11 — демонстрация, в 22 — салют.
А какой “сюжет” может быть у ранней весны, когда в сумерках выбегаешь из подъезда в редкие уличные огни — и волна беспричинного счастья обдает тебя просто оттого, что — вечер; оттого, что — весна; оттого, что каждый час не прожитой еще жизни завораживает и манит, полон предчувствий, предзнаменований? Этот праздник свершается в тебе. Он никому не заметен. Он ничем не предупреждает о своем приходе и заканчивается так же неожиданно, как начался. Развернутое зрелище — не его стихия. Он не монументален, он — моментален, и потому его можно лишь попробовать уловить, набросать с натуры, с той волнующей реальности былого, что постоянно возвращает к себе, всплывая в памяти.
“ГАГИ”
Цветочная клумба посреди сквера напротив нашего дома — клумба, ступить на которую летом нечего было и думать — ее охранял грозный сторож (“Дед”), — с началом зимы превращалась в снежную горку с ледяной дорожкой, и мы, ребятня, облепляли ее от подножья до вершины.
С горки катались на санках, съезжали на вертящихся тощих картонках и просто так, устраивая внизу кучу-малу. Но все это были лишь цветочки. И только когда подмораживало как следует, когда со склонов сдувало лишний снег, наст делался твердым, катучим — почти как лед, — только тогда из окрестных подъездов на негнущихся, точно ходульки, заметно вытянувшихся ножках медленно и важно выступали наши чемпионы, наши конькобежцы: толстая, румяная, как бутон, первоклашка Ирэн из девятой квартиры; краса подвалов, бледнолицый Пантелей; поджаристый, как сухарь, чернявый цыганенок Бочарик… Каждый их шаг по направлению к горе внятно говорил о том, что они саночникам не чета. Что санки по сравнению с их увлечением — стремительным и опасным? И если мы падаем со своих приземистых салазок, то каково им, конькобежцам, удерживаться в вертикальном положении? Мы прочно пластаемся над широкими полозьями, а они, бегуны, там, на юру, открытые всем ветрам, качаются на узких, шатучих лезвиях, так и норовящих выскользнуть из-под ног… В общем, примотанные к валенкам, туго-натуго закрученные палочками “снегурки” с носками, завернутыми наподобие древних ладей, ставили их владельцев на голову выше нас. А у Бочарика были даже не “снегурочки”, а вообще не выговорить: “английский спорт”!
Читать дальше
